Картонные стены - Елизарова Полина

33

Сомнение и сочувствие.

Два слова на одну букву, похожую на хирургическую иглу.

Из трех наших работяг мне интересней всех Дядя.

И это тем более удивительно, потому что он никому не нравится.

Жанка его игнорит, ребята над ним беспрерывно подтрунивают, а Ливреев с каким-то садистским удовольствием дерет с него, чуть что не так, три шкуры.

Я же читаю в его всегда беспокойных глазах сочувствие. И к этому миру, и к себе.

Возможно, я заблуждаюсь.

За искреннее сочувствие мы готовы пожертвовать многим: выкрасть у важных для нас людей и дел время, задвинуть принципы и даже перешагнуть через такую сложную штуку, как совесть.

Как я поняла много позже, В. взял меня сочувствием.

Когда я наконец, дождавшись очереди, зашла к нему в кабинет, он-то сразу понял, что мне некуда пойти со своей бедой.

Похожий в тот момент на опустившегося на землю бога, он словно снял с меня информацию о безнадежной трясине, которая окончательно засосала меня с тех пор, как отец оказался в больнице.

Теребя в руках бумажный несвежий, перепачканный тушью платок, я присела на стул напротив и… неожиданно вывалила ему все и сразу. Рассказала о матери и об отце, о том, что вроде бы счастлива замужем, но в силу обстоятельств оберегаю свою новую семью от старой.

Простыми вопросами от подвел меня к главному.

И за каких-то полчаса беседы заставил отчетливо понять, что я – жертва, я – терпила, что при своем уме и красоте я достойна совершенно иной жизни, правда, не уточнил, какой именно.

К тому моменту, когда у отца сначала заподозрили, а потом и подвердили неизлечимую болезнь, они с матерью три года как официально развелись.

Но эта формальность ничего не изменила ни для них, ни для меня.

Они все так же продолжали жить в нашей общей квартире, скандалить и выпивать, а я все так же, изредка навещая, продолжала делать для Андрея вид, что их в моей жизни не существует.

Отношения родителей казались мне чудовищным квестом под названием «Кто первый загонит другого в гроб».

Так и вышло.

Тряпичный человечек был намного слабее… Именно так я думала про него всегда.

Но после той мерзкой сцены в больнице поняла – нет, все не так!

Именно он все эти годы, как умел, давал ей любовь, именно он с благодарностью принимал от нее любые, с характерными для нее нотками истерики проявления эмоций, выслушивал дикие признания и узнавал о ее внезапных озарениях. Именно он, стоя часами у окна и глядя на чужие окна с чужим теплом и уютом, прощал ее и ждал, когда наконец хоть ненадолго она насытит свою гордыню.

Она была конченой истеричкой.

А «истерия» в переводе с латыни значит «матка».

Теперь, став взрослой, я понимаю, откуда ею управляли те злые колдуны.

Отцу никто не сочувствовал.

Мать с ним жестоко игралась, а я его презирала.

Ровно так же вышло бы и со мной, не встреть я тогда В.

Андрей, такой же самовлюбленный, как моя мать, живущий только собственными переживаниями, включил меня в игру, в которой выделил мне строго определенную роль: я была его личным психотерапевтом, его послушной, неприхотливой любовницей, нарядной и ухоженной, к тому же с легким нравом, я была его подругой в обществе и, само собой, домохозяйкой.

Разница между мной и отцом лишь в том, что я так и не сумела безоговорочно полюбить Андрея.

В. поселил во мне сомнение.

Он подсадил его в меня, щедро удобрив почву, и исчез из моей жизни.

34

Когда Ливреев, как ни в чем не бывало, широко улыбаясь, вернулся на террасу, Варвара Сергеевна попросила у него разрешения отвлечь ребят от работы, чтобы расспросить их про Алину. Прораб слегка удивился и, великодушно приобняв Самоварову за плечи, будто старую подругу, дружески хмыкнул:

– Они ж полуграмотные у меня… Да и в дом не вхожи!

– Насколько мне известно, между хозяйкой и вашими сотрудниками установились не только формальные отношения, – мило улыбаясь, ввернула Самоварова.

– Ну… было… Тяпнули мы с хозяйкой пару раз в честь праздничка, ничего особенного, – и Ливреев покосился на Жанну, которая по-прежнему сидела на лавке и внимательно прислушивалась к каждому слову.

Жанна, с горечью во взгляде, криво ухмыльнулась.

«Ох, Ливреев, Ливреев! Как же часто простота походя ранит чувства тех, кому мы дороги…»

Самоваровой стало обидно за Жанну, которую не могло не задеть это «ничего особенного».

– Молодые люди, может, вы пока прогуляетесь, а я бы опросила здесь ребят, желательно поодиночке, – предложила вдруг Самоварова.

Жанна насмешливо и выжидательно посмотрела на Вадима.

– Поехали, Жанна Борисовна, угощу вас кофе с пирожным! – не растерялся он. Как бы в шутку, изображая галантного кавалера, Вадим одернул пиджак и, подойдя к распоряжайке, неловко протянул ей руку.

Та нарочито медленно встала и, проигнорировав его протянутую руку, направилась к лестнице.

– Удачи, Варвара Сергеевна! – бросила она напоследок и, будто нехотя, пошла к калитке.

Ливреев набрал телефон бригадира.

– Михалыч, перекур!

За пятнадцать минут разговора с бригадиром Иваном Михайловичем Самоварова узнала о тонкостях ремонта больше, чем за всю свою жизнь.

Михалыч, в отличие от двух других рабочих, прекрасно говорил по-русски.

Он поведал ей об особенностях домов из кирпича и бетона, об утеплителях для стен, об уклоне пола в мокрых зонах и еще о многом таком, о чем она никогда не задумывалась.

Так подробно он ответил на вопрос о том, как и при каких обстоятельствах контактировал с хозяйкой дома.

Из всего этого Самоварова смогла сделать только один вывод: к ремонту Алина подошла ответственно и вникала во все детали, а не просто выбирала мебель и ткань на шторы.

В какой-то момент Самоваровой пришлось перебить Михалыча: такое количество второстепенной информации не помещалось у нее в голове.

– Вы замечали какие-то странности в поведении Алины? Говорите все, что придет в голову. Это может иметь значение.

– Так она не в санатории? – пытливо спросил бригадир, глядя ей прямо в глаза.

– Не знаю, – отвела взгляд Самоварова.

– Да знаете вы… И все уже давно догадались, – махнул он рукой в сторону участка, где продолжали трудиться рабочие. – В этом и заключается странность таких домов.

– Каких?

– Элитных домов в элитных поселках, – невесело усмехнулся Михалыч.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете, мы у себя дома тоже строим. Тюкаем, когда время есть, потихоньку-полегоньку, и темпы, конечно, не те, и размах. Кто-то что-то перестраивает, кто-то что-то достраивает. Но у нас хотя бы понятно – зачем. Мы люди простые, ругаемся и материмся порой так, что стекла в окнах дрожат, и спорим, и выпиваем, и любимся тут же… Но у нас все настоящее, а у них, – Михалыч указал пальцем на дверь, ведущую с террасы в дом, – нет. Смотришь на них – будто сериал по телику показывают. Куда они бегут? Что кому хотят доказать? Зачем им все это: дома, машины, платья, дорогая жратва, если они не умеют ничему радоваться?

– Вы кого конкретно имеете в виду, Андрея Андреевича или Алину Евгеньевну?

– И Жанну Борисовну тоже… Сейчас она еще живее, чем они, искреннее, но захомутает мужичка какого – и через год-другой превратится в Алину Евгеньевну, которая на наших застольях с вареной колбаской и самогонкой сидит с таким видом, будто оперу слушает.

И Михалыч, покрутив в толстых мозолистых пальцах окурок, привстал и метко швырнул его в банку.

– Не о Жанне Борисовне сейчас речь, – подчеркнула Самоварова.

– А вам не странно, что Жанна не знает, куда и с кем могла отправиться ее лучшая подруга? В этом-то и кроется ответ на ваш вопрос про ихние странности.

– То есть вы исключаете вариант, что с Алиной Евгеньевной могло случиться что-то плохое? – Самоварова внимательно следила за малейшими изменениями в лице и голосе бригадира.