Фонарщица - Кристал Джей Белл

День за днем листья падают в реку, и их уносит течением. Листья ничего не могут поделать, кроме как плыть по течению – такова их судьба. Но мне бы надо бороться. Надо ли? К чему? Нет никого, кто захотел бы прыгнуть со мной в реку.

Я устала. Так что я пью чай и признаю, что во мне что-то сломалось.

* * *

Тревога, угнетавшая Уорблер, прошла. Теперь, когда Леонард, как считается, мертв, женщинам больше не требуются провожатые, и мне разрешают вернуться к работе без посторонних. Я вроде как благодарна за это. Не нужно надевать маску. Делать вид, что все в порядке и что чувство безопасности, разделяемое всеми, – это не фарс. Все реже я слышу снисходительные комментарии совета и моих доброжелателей. Всегда найдутся те, кому трудно признать мою компетентность фонарщицы, но по большей части жизнь вернулась в нормальное русло. Однако я стараюсь избегать Генри и его любопытства, проницательности в его взгляде, не сулящей мне ничего хорошего. Лучше держаться от него подальше. С Гидеоном это уже, к сожалению, невозможно.

В настоящее время, пока строится его мастерская, он работает на верфи, вырезая новую носовую фигуру, которая украсит «Мириам». Капитан счел уместным почтить память прежней, попросив, чтобы ее вырезали в виде ангела, а не сирены. Во мне борются облегчение и печаль. Я с ужасом жду того дня, когда Гидеон получит заказ на новую сирену. О чем он меня попросит?

Семьи начали привыкать к зимнему сезону и ледяным ветрам, неизменно дующим с полузамерзшей реки, проникая под одежду, норовя ободрать до костей. Никто не радуется беспощадным морозам, но есть кое-что, способное поднять настроение уорблерцам. Праздники.

Приближается День благодарения, а раз так, Пру начала планировать особые блюда, без умолку щебеча об особых продуктах, за которые Гидеон предложил заплатить. Только ранним утром перед сменой я могу сбежать от ее щебета и побыть в тишине. Я не хочу думать о благодарении. О том, как Гидеон усядется с нами за стол, заняв место Джози. Эта мысль настигает меня так внезапно, что я спотыкаюсь на полпути к кухне.

Я хватаюсь за стул, чтобы не упасть, и вдыхаю через нос. Выдыхаю через рот. И еще. И еще. И еще. Мне требуется минута, чтобы осознать, что я не одна. Мама стоит у окна, скрестив руки на груди, волосы туго стянуты в пучок. На ее узкие плечи накинута шерстяная шаль. Мы стоим рядом, одного роста. Она берет меня за руку и крепко сжимает, и мы стоим и смотрим, как светлеет небо.

Утренняя тишина и тепло ее руки напоминают давно забытую колыбельную. Они с Па напевали ранним утром, прекрасно гармонируя друг с другом, готовясь к предстоящему дню. Мне нравилось слушать их, лежа в тепле и уюте под одеялом, пока Пру тихо посапывала рядом. Па всегда пел, но мама пела только вместе с ним. Она говорила, что бабочка не может летать без крыльев. Па давал ей крылья. Возможно, именно поэтому она сдалась после того, как он покончил с собой. Она просто не знала, как жить без него.

Когда туман рассеивается, мы видим дома на другой стороне улицы, их окна глазеют на нас. Я никогда не верила, что где-то есть кто-то, кто может понять, каково это – потерять себя. Однако вот же она. Я так долго злилась на маму. За то, что она бросила нас и ушла в себя. Я никогда не думала, что она этого не выбирала. Возможно, она была неспособна исцелиться, при всем желании.

Прокручивает ли она в голове их последнюю ночь, снова и снова? Когда она в последний раз видела Па? Я мысленно возвращаюсь к тому, что сказала Джози. К боли в его глазах. Прикосновению его рук. И что я почувствовала, когда он ушел. Я никогда этого не забуду.

Какую сцену никогда не забудет мама? Дом вокруг нас скрипит, оседая и смещаясь. Соседи проходят по дороге, дуя себе в ладони. Еще одно холодное утро. Мама плотнее кутается в шаль и дрожит. В слабом свете я едва различаю серебро в ее медных волосах. Другие женщины ее возраста уже седые, но не мама. Она прекрасна, как эльф, с высокими скулами и яркими глазами. На ее лице почти нет морщин. Годы, похоже, ее пощадили. Но не все шрамы видны снаружи.

Я чувствую на себе мамин взгляд, когда выхожу из дома, но не оглядываюсь. Мне невыносимо видеть, как она стоит неподвижно, словно истукан. Призрак, привязанный к прошлой жизни. Изо рта у меня вырывается пар, словно дым из трубки Дэвида. Я задерживаюсь подольше у каждого фонаря, вычищая все выемки и трещинки в чугуне и протирая стекла до такой степени, что они становятся совсем прозрачными. Каждая масленка залита почти до краев. Загружая себя бессмысленной работой, занимая свои руки, я отрешаюсь от внешнего мира. Это нормально – ничего не чувствовать сейчас. В этом нет вины.

Когда я спускаюсь со стремянки перед Зеленым, меня приветствует Джордж и на полуслове заходится надсадным кашлем. Я вздрагиваю.

– Ой-ой. Вы что, заболели?

Он кивает с несчастным видом. Нос и щеки розовые, как у херувима.

– Почему бы вам не остаться дома?

– Я должен выгулять Руби. Мой подмастерье сегодня слишком занят, а я уже слишком долго ее не выгуливал.

Руби. Как я могла забыть о ней? Я закидываю сумку на плечо, распределяя вес поудобнее.

– Я с ней погуляю, как только закончу с фонарями. Просто оставьте ее мне.

Он даже не пробует возразить, и я понимаю, насколько ему плохо. Бедняга. Он кивает и идет отпирать бондарную мастерскую. Надеюсь, он приляжет на кровать в подсобке, а не поплетется домой. Взяв на себя новое задание, я заканчиваю смену и, оставив инструменты, возвращаюсь в мастерскую.

Едва я зову Руби, как она встает с лежанки и спешит ко мне, высунув язык. Холодный мокрый нос тычется мне в руку. Новый подмастерье Джорджа, Питер, приветствует меня, когда мы с Руби выбегаем на улицу, и я машу ему, не оборачиваясь. Утро выдалось теплое, ни облаков, ни ветра. На улицах оживленно, все спешат по делам, пока снова не похолодало. Руби справляет нужду на всем, что ей подвернется.

Иней тает, с крыш и деревьев капает вода. Руби радостно бежит рядом со мной, постукивая когтями по