DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

Никто в зале не обращает на нас внимания. Где-то там, в темноте, продолжается фильм. Жующая, гогочущая толпа невосприимчива к амброзии и потребляет дешевый эрзац. Мне было бы их даже жаль, не будь я обдолбан, как последний наркот.

Ничего не торкает сильнее, чем это. Мы развалились в креслах, словно двое утомленных путников. Седеющий мужчина откинулся назад, он без сознания – столь грубое вторжение в мозг не проходит бесследно. Я выгляжу спящим, но внутри я лечу.

Никогда не травил себя наркотиками, но, судя по старым фильмам, это оно. Эйфория. Приход. Страх и ненависть в Екатеринбурге… Мой мир взрывается ярчайшими красками, каждая клеточка дрожит, сознание отрывается от тела и воспаряет к потолку. Я наблюдаю нас сверху – двух жалких букашек на гигантской поверхности планеты. Я велик и могущественен, я – ужас, летящий на крыльях ночи, я – всевидящее око…

В какой-то момент содрогаюсь от проскользнувших в воспоминаниях горьких ноток – смерти старой матери; развода с уставшей, погрузневшей женщиной, в чьих волосах видны первые белые пряди; кабинета врача, озвучивающего страшный диагноз… Но сладких ноток больше, они выдержаннее, они пьянят. Сизо-серые переливы остающихся плохих воспоминаний говорят о том, что все добро высосано без остатка.

Сверху я наблюдаю, как человечек коротким движением высвобождает хоботок и откидывается в кресле. Мое сознание давно вырвалось из тесной коробки кинозала, покинуло холодные стены торгового комплекса. Я парю где-то в стратосфере, с необычайной четкостью рассматривая собственную тщедушную фигурку бесконечно далеко внизу. Взгляд легко пронзает километры пространства, бетонные перекрытия и мягкую обивку стен. Я одновременно и там, и здесь.

Ночной заснеженный Екатеринбург сверкает огнями. Там, на Земле, угадываются тысячи теплых живых существ. Возникает соблазн раззявить пасть и слизнуть разом весь город, как сахарную пудру – с гигантского пирога. Эта затея кажется не просто выполнимой, но и совсем несложной. Жители города – просто рабочие трутни в муравейнике, корм для высшего существа…

Электрические разряды пронзают меня от макушки до кончиков пальцев, сладкая дрожь разливается по мышцам. Приход продолжается несколько минут, но кажется, будто он длится вечность. Потом я пикирую подобно стремительному ястребу и с ювелирной точностью ныряю обратно в оставленное тело. Я снова в зале кинотеатра, в подсвеченной широким экраном темноте, запертый в хрупком человеческом теле, – но ощущение всемогущества не проходит. Энергия бьет через край. Не скрываясь больше, поднимаюсь и шагаю к выходу.

Выпитый мужчина остается в кресле. Он придет в себя через несколько минут, разбитый и не понимающий, что произошло.

Разумеется, он выжил и не станет моим собратом. Я же, повторюсь, не какой-то книжный кровосос, в самом деле! Выпитые люди теряют часть себя, да… Но живут.

По крайней мере, какое-то время.

2

После хорошей кормежки меня переполняет энергия. В голове необычайная легкость, мозг кристально чист. Я отчетливо ощущаю ход крови по венам, ритмичные сокращения сердца, электрические импульсы, бегущие по нервной системе. Сложность и совершенство собственного организма изумляют.

Охота всегда идет на пустой желудок – иначе ощущения притупляются и от выпитых воспоминаний мутит. Мой мозг отличается от человеческого, он сложнее, утонченнее. Я различаю мельчайшие оттенки всех существующих цветов. Я вижу, какой человек живет интересной, насыщенной жизнью, а какой понапрасну растрачивает свои годы. Я забираю лучшее у первых и равнодушен к серой повседневности вторых. Я проживаю сотни и тысячи самых успешных жизней, не вставая с кресла.

Как бы восхитителен ни был трип, в конце каждой трапезы наступает отходняк. Переваренные, всосанные воспоминания оседают на подкорке, а побочный продукт – выделения переработки, мутная белесая жижа – стекает через носоглотку в желудок. Жижа несъедобна. Возвращаясь домой после охоты, я всякий раз отрыгиваю ее в Бак. Так меня научили родители.

Мы живем на самой окраине Уралмаша. Зима раскрашивает угрюмый пейзаж в серые и белые тона. Мышиного цвета вытоптанные тропинки, будто муравьиные ходы, ведут от остановок к ближайшим «наливайкам» и продуктовым. Медно-оранжевые, горящие прямоугольники окон обещают уют и тепло.

Окна нашего обиталища всегда темны.

Квартира в «сталинском» доме словно обезличена (термины и сравнения всплывают к голове из пучин выпитых воспоминаний, будто звездолет Скайуокера из болота на планете Дагоба). Нет теплых семейных фотографий на полках. На стенах не висят картины с пасторальными пейзажами. Здесь преобладают пыльно-серые, оловянные оттенки. Темный коридор напоминает тамбур в поезде. В прихожей сиротливо брошены единственные ботинки в доме – мои. На крючке висит только одна куртка.

Родители никогда не выходят на улицу.

По правую руку крохотная квадратная кухня, впереди – совмещенный санузел. Слева – две двери, ведущие в комнаты. Первая из них – моя спальня.

Бак стоит в центре второй комнаты – пустой и без окон. Это грубый, сваренный из стальных листов куб без верха, высотой чуть больше метра. Прямо над Баком на длинном шнуре висит голая лампочка. Унылый желтый свет озаряет голые стены и пол, покрытые темным потрескавшимся кафелем. В дальней стене есть вторая дверь. Она всегда закрыта. За ней живут папа и мама.

На дне Бака влажно поблескивает жижа.

Если морок воспоминаний переливается всеми цветами радуги, будто ожившая детская раскраска, то жижа скорее напоминает обойный клейстер. Манную кашу. Нечто неаппетитное, отработанное, переваренное. Мой организм и сам стремится исторгнуть лишнее после каждой трапезы. Иногда мутить начинает еще на подходе к дому. Я сдерживаюсь – родители будут недовольны, если хоть капля ценной субстанции прольется мимо Бака. Жижа нужна им.

Напитанный массовой культурой сквозь кисель поглощенных воспоминаний, с ленцой предполагаю, что они делают из жижи лучшее в мире мыло для богачей. Или изготавливают нитроглицерин. Или ищут рецепт идеального аромата для туалетной воды.

Раз в три-четыре года родители посылают меня на встречу с мрачным бородатым типом. Его морок – сплошная жадность и жажда наживы. Тип неизменно подъезжает на пятачок за заправкой возле Белой Башни на помятых проржавевших «жигулях». Мы обмениваемся пакетами. В пакете бородача – деньги, уложенные в аккуратные брикеты. Много денег. Я никогда не считал сколько. В моем пакете – около полукилограмма аспидно-черных горошин, похожих на жемчужины. Их передает мне отец. Я не знаю, откуда они берутся.

Я с детства приучен не задавать вопросов. Надо – значит, надо. Любопытство быстро атрофируется, когда перевариваешь одну за другой несколько чужих наполненных жизней.

Склоняюсь над Баком, и меня выворачивает. Желудок опорожняется прямо на