Анчутка - Алексей Малых
Мирослав сидел повернувшись спиной к Сороке. Он прятал своё лицо не от обиды на её слова, а чтоб она не видела его глаза, тронутые слезой. Он тоже не хотел бы того, о чём говорила Сорока, и одновременно был томим жгучим желанием быть с ней вместе. Он стремился быть рядом с ней с самого первого их знакомства — совместная поездка на Буяне ему часто снилась по ночам, будоража разум, напрягая до нестерпимости его чресла. Он каждый день пытался к ней приблизиться — одаривание челядинок и сенных всякими безделицами уже даже вошло в привычку и совершенно были ему не в тягость, даже нравилось, когда они в благодарность с пущим рвением принимались за свои труды, а те только дивились эдакой бездумной щедрости и хозяйской доброте, покрывая славу боярина славословиями и здравницами (тост), подобно драгоценным каменьям в венце властелина. А эти премудрости житейские, изрекаемые ею время от времени, незримое сопереживание простому люду, самопожертвование, забота о других!
Миру даже казалось, что он полюбил её сразу, тогда, когда почувствовал её тонкий стан, когда коснулся без дозволения того, что может тронуть только полюбовник, сам не ожидая в своём теле столь быстрого отклика. И тронул он лишь затем, чтобы убедиться, что это не обман зрения — как-то странно выглядела под натянутой встречным ветром рубахой грудь этого бродника, когда тот нёсся к нему навстречу свесившись с Буяна, и лицо, тогда он тоже его увидел впервые — шапка поднялась на лоб— оно совсем не походило на мужской лик — большие глаза, нежные, пухлые губы, острый подбородок, тонкая шея не имеющая характерного хряща — ему хватило мгновения запечатлеть этот образ в своей памяти.
Перстень стал лишь ещё одной причиной, чтоб её разыскать, и когда услышал о ведуне, понимая, что она с ним заодно, хотел допытаться более о ней, нежели о дедовом символе власти, хотя и это было немаловажно; а потом обрёл её в колодце. Он уже тогда чувствовал, что это судьба — слишком много случайностей — повод задуматься… Но потом появился Храбр, вечно её охраняющий, не дающий подступить к ней и на шаг.
Мирослав присматривался к нему долго, а узнав истинную причину его прихода на двор наместника, всеми силами пытался изменить его мнение о отце, но верно плохо получилось. Немного было тоскливо, что этот отрок так и не открылся своим побратимам, не искал в них поддержки, и, даже видя доброе расположение к себе, не отпустил обиду, не попытался разобраться, не простил…
Но одно точно — Мирослав как и доныне не хотел отпускать от себя Сороку. Он желал, чтоб та как и прежде сидела подле него, наполняя усладой его естество. Он сам готов был окружить её собой, даже не давая вздохнуть, не позволяя выбраться из тенёт его любви. Но что-то подсказывало, что Сороку нужно отпустить…
Выбравшись из под тёплого покрывала, Сорока свесила с края ложа голые ноги и, зарываясь пальцами в длинный медвежий ворс, села рядом с боярином на шкуры. Она коснулась растрёпанной головой его плеча, в то время как тот прятал свою голову в кольце крепких рук, что упирались на его выставленные вверх колени. Ничего больше не говорили. Сидели так долго, видно всю предрассветную пору. Уже затиликали горихвостки, затренькали трясогуски, переполняя своим звоном тишь, встречая выплывший из зелёного моря огромный диск Хорса.
— Ты можешь уходить… Я поговорю с отцом, чтоб дал тебе крепкого коня, а стряпчии соберут снеди в перемётную суму. Я провожу тебя.
Сорока судорожно вздохнула, но не оговаривалась. Она посмотрела на склонённую вниз голову Мирослава.
— Не нужно провожать…
— Куда ты пойдёшь? — Мирослав не верил, что отпускает её. Он поднял тоскливый взгляд на Сороку, выглядывающую на него поверх могучего плеча. — Хотя, нет, не говори… если буду знать где ты, я попытаюсь вернуть тебя.
Устремившись каждый в глаза напротив, проникая в бездонные глубины, их сердца молчаливо вопияли, рвясь навстречу, желая переплестись судьбами, погрузиться в одно бытие общее на двоих, утешить своё любовное томление, испивая другого и пресыщая собой одновременно. Устал Мирослав бороться с собой, и Сорока перестала противиться, но только сейчас, в это момент, лишь один раз…
Сорока робко потянулась навстречу Мирославу, пока её губы не коснулись его. Нежно, невинно, медлительно, ласкающе их тоскующие души. Они погрузились в какое-то сладостное небытие, но остро ощущали друг друга, что даже не заметили, что сквозь щель неплотно сомкнутых пол палатки за ними кто-то наблюдает.
Поцелуй был бессовестно прерван ворвавшимся внутрь Федькой. Он с ходу начал что-то тарабанить, но, увидев милующихся, смолк, развернувшись на месте. Он корил себя за поспешность, но уходить не торопился, даже прилетевшая в него подушка, которая пришлась ему по спине и заставила скривиться от удара, будто того оглоблей шандарахнули, не выгнала его.
— Чего припёрся ни свет, ни заря? — несдержанно гаркнул Мир.
— Так енто… Тута… — растерял все слова, но быстро спохватился. — Олегу Любомировичу, — волнительный окрас голоса конюшего настораживал, — стало совсем худо.
— Так вчера же всё хорошо было?! Лечец где? Что говорит? — Мирослав хотел всё разузнать по пути к отцовской большой палатке. — До смерти запорю, если он нерадиво выполнил своё дело, — процедил сквозь зубы уже на подступах.
— Рана в порядке, — докладывал, рядом трусящий, Федька. — Лицо опухло, рвать стало ещё с полночи, сознание потерял, уж с годину как в себя не приходит.
— А почему меня не позвали сразу? — вкопался на месте, желая уж стукнуть того от переполняющей злобы.
— Так… енто… — по новой начал заикаться отрок, пряча глаза. — Извор пошёл… Не говорил? — немного удивился, приподняв брови. — Я видел его возле твоей палатки, наверное, не хотел вас беспокоить…
Мирослав его уже не слушал, устремившись в распахнутые полы палатки. Его отец действительно был крайне плох: неимоверно одутловатое лицо было изломанно от мучительной боли, верно не оставлявшей его даже в беспамятстве, паклями слипшиеся волосы, перепачканная борода источала вонь рвотных масс, да и вообще вокруг парил навязчивый смрад испражнений, из глаз вместо слёз сочилась прозрачная жижка (Жидкость. Курский диалектизм) с примесью рудицы.
Бегло осмотрев своего отца и удостоверившись в его забытьи, Мирослав накинулся с расспросами на лечца, который был сильно растерян. Он жевал тонкие губы, глаза испуганно бегали, а цвет лица был подобен тому, каким был окрашен
