Анчутка - Алексей Малых
— Ты ненавидишь меня? — процедил Военег, брызжа пеной с губ, когда их мечи скрестились кромками, выбивая искры и оставляя зазубрины на булате. — Ненавидь меня! Ненавидь всех! Тогда ты будешь сильным!
— Я не хочу быть, как ты!
— Тогда тебя снесут, прижмут, покорят!
— Нет!!! — отбросил отца от себя.
Они стояли друг напротив друга: два воина, два полянина, два родных по крови человека, и каждый ненавидел другого: один — за слабость, другой— за жестокость.
— Я не буду, как ты, — продрожал голосом Извор, но эта дрожь была наполнена негодованием и презрением. — Одинокий и держащий всех в страхе.
— Тогда мне придётся помочь тебе стать подобным мне — я убью всех кто близок тебе, того, кого ты любишь…
— Не смей… — Извор с рёвом набросился на отца, вскинув над своей головой меч, — трогать… — обрушил меч на отца, — их! — ещё один удар, который Военег не смог выдержать и повалился на лопатки. Лишь его собственный меч не давал острой кромке Извора покончить с ним.
— Сильный не может любить, — крепясь, хрипел Военег.
— Я хочу любить! — подминая под себя отца, Извор нависал над ним.
Мечи остроконечными щипцами прижались к шее Военега, если бы тот расслабил руки, то однозначно последнее что он бы увидел, это ненависть в глазах своего сына, его гневную личину с перекошенным ртом, брызжащую лютостью и злобой из вопящего рта, исходящих из сердца, преисполненного болью.
— Любовь — это слабость! — закрывая глаза, прохрипел Военег, не имея сил больше бороться, чувствуя острый жар булата на своей коже.
Он был крайне растерян, но вовсе не удивлён, когда уже готовясь умереть от рук своего сына, того кого учил держать меч, катал на спине по мальству, а потом и учил верховой езде на своём заряжающем, тот резко отпрянул. Военегу было тяжело дышать. Он просто лежал. Потёр обожжённое кромкой горло и, вознеся над собой ладонь, в отблесках полыхающий огней, полюбовался с какое-то время своей рудистостью. В ночи она была чёрной. " Наверное, как и моя душа,"- подумалось Военегу.
Отерев кровавой рукой своё лицо и бороду, и не найдя на её конце косицу, воевода ухмыльнулся, даже радуясь, что всё ещё жив, и испытывая горькое сожаление, что воспитал такого слабака.
Слизывая свою же кровь с пальцев, наслаждаясь её солоноватостью и ночным хладным воздухом, Военег подошёл к сыну, который стоял на коленях. Извор молчал, руки тряслись и весь он был будто в лихорадке. Военег тоже молчал. Проходя мимо сына и тронув его плечо, несильно сжал.
— Я впредь буду тебе послушлив, отец.
— Хорошо, сын, — Военег слегка похлопал Извора по плечу.
— Я сделаю всё о чём ты попросишь… — Извора затрясло сильнее и, обессилев, он сел на пятки.
— Добро, — Военег, сидя на корточках сбоку от Извора, вглядывался в этого воина, проявившему почтение к отцу, не желая преступить заповедь, не желая стать отцеубийцей, но тем самым вместо благодарности в душе своей жертвы, посчитавшей эту добродетель тщедушностью, породил презрение.
— Оставь ей жизнь, прошу тебя, — задрожал, а гримаса ненависти переменилась на болезненную мольбу.
— Ты должен будешь подавить бунт, который был намечен после свадьбы…
— Обещай, что не тронешь её, — почти скулил Извор.
— И, если нужно, — Военег продолжал, словно не слыша его мольбу, — ты убьёшь Мирослава, — сжал пальцы ещё сильнее, когда увидел слёзы в глазах своего дитя, слёзы, которые он ненавидел, слёзы делающие мужа похожим на смерда в поле, вечно ноющего о своих несчастьях.
— Я прошу…
Военег утробно рыкнул и принялся с тщательностью отирать свою ладонь о плечо Извора.
— Молю, — Извор выдохнул с каким-то внутренним надломом, почти шепотом.
— Я подарю её тебе, но если… — отцовская рука поднялась выше, проникла под волосы на затылке сына.
— Я не подведу тебя, — Извор перебил грозного воеводу, с решимостью смотря в такие же булатные глаза, как и у него.
— Сегодня будь тоже готов — ночь только началась, — намотав его волосы на кулак и удерживая как пса на поводе, он с силой отдёрнул их назад, подчиняя своей воли. Протянул взглядом по мощной шее Извора, с сильно выступающим кадыком, выраженному подбородку, когда-то волевым губам, которые сейчас дрожали, и притянув его голову к себе, с презрением прошипел, — не забывай своего обещания, сын, или я забуду о своём.
29. Нежное касание
Сороке было тепло и уютно при пробуждении. Кутаясь в покрывало, она поёрзала на месте, принимая удобную позу для дальнейшего сна. Повернулась на бок и замерла, разглядывая спящего Мирослава. Он так близко, что были видны мельчайшие чёрточки на его волевых губах, которые всегда были плотно сжаты, а сейчас в расслабленном виде чуть приоткрыты; можно рассмотреть каждый волосок его короткой бороды — те уже не торчали в разные стороны, как иголки ежа, а смиренно улеглись в нужном направлении; густые прямые брови чуть нахмурены, видно и во сне его не отпускают тяжёлые думы и переживания; немного опалённые солнцем волосы свесились на лицо и слегка подрагивали от его ровного и глубокого дыхания. На бугристом предплечье покоилась его большая голова, а рука, вытянувшаяся вдоль походного ложа к его изголовью, до сих пор сжимала пасконницу. Сам же боярин спал сидя на земле, а вернее на примявших собой травянистый покров шкурах, которыми она была устлана.
Тихо. Птицы только занялись, а значит что глубокая ночь отступает прочь, гонимая яриловым посвистом.
Бродя глазами по лицу дремотуна, утомлённого суетливой заботой о ней, Сорока окунулась в воспоминания прошедших дней. Как она бежала из детинца, переодевшись в юнца — это у неё всегда выходило отменно — и воспользовавшись суматохой, связанной со сборами обоза, наконец, обрела свободу.
Скоро почувствовав её бесконечность Сороке кое-что помешало — у одного из возничего совершенно не вовремя решил разболеться зуб, да так, что опухла вся левая половина лица, даже оплыл глаз, да вдобавок иной раз так заходился, что бедолага от боли взвывал и валился на бок. Возничий так мучился, что Сорока не могла пройти мимо. Креслав быстро бы ему дёрнул тот зуб шипьсами (щипцы), а вот Сорока, при ближайшем рассмотрении оной хвори, затребовала шило. Перво- наперво Сорока его прокалила над огнём, что кончик раскалился до красна, а длинный стержень почернел. Вторым, самым непростым, делом оказалось уговорить возничего открыть рот. Но мужики его быстро скрутили — тот лишь задерживал обоз, который должен был прийти на поляну вовремя, и успеть к приезду бояр всё приготовить — и разжали скованные челюсти.
