Анчутка - Алексей Малых

Унимая ражный озноб и пытаясь дышать ровнее, остановился, как вкопанный, но не спешил войти внутрь. Чего-то ждал. Боялся? Мирослав молил об одном, чтоб Сорока всё также безмятежно спала на его ложе, как он и оставил её.

— Я сам, — он вскинул руку, запрещая кому-либо подходить.

Прислушался — там было очень тихо. Но то, что он увидел поколебало — край полы палатки был окровавлен. Тот кто поставил эту печать словно смеялся. Уже более смело Мирослав отодвинул пасконевую занавесь. А пустота внутри окончательно убедила его в том, о чём подозревал — Сорока заодно с Храбром.

Провёл ладонью по месту где спала девица, ощутил тепло ещё не покинувшее ложе, а вот на душе стало холодно от предательства. Сердце Мирослава, застывало подобно льду на мразе негодования, сковывало цепями ненависти. Но что это? Яблоко?

"Значит так ты прощаешься со мной?! Ты вернула мне все свои обещания? Говоришь, что более ничего мне не должна? Так уж и быть… Тогда и я тебе ничего не должен!"

С силой сдавил грубыми пальцами наливной плод, что смял бока, и с хрустом размозжил его.

— Спустить псов… — коротко резанул, разорвав и своё сердце на мелкие кусочки.

Весь день курские безрезультатно носились по степи, промозглый дождь смыл все следы и скрыл убегающих за мутной завесой. Животные устали, люди вымотались, а поиски ни к чему не привели. Лишь Мирослав не желал себе покоя— остервенело рыскал по лесу верхом на отцовском заряжающем.

Но беда не приходит одна.

— Половцы! — крикнул дозорный, приближаясь к становищу и осаживая своего верхового.

— Много? — Гостомысл с дружиной уже на верхах — лишь вернулись и опять в путь.

— С два десятка, по крайней мере, стольких насчитал. За своим видимо пришли…

— Далеко?

— Вёрст пять. Идут рысью в сторону леса, — выкрикивал на ходу воин, пуская своего верхового вперёд, указывая дорогу в обход леса, совершенно в другом направлении, где бродил Мирослав.

— Извор где?

— Он за Мирославом в лес пошёл, — отчитался перед Военегом десятский.

— Назад вернуть! — Военег был вне себя от злости, что тому удалось сбежать.

А братья уже далеко углубились в лес, не слышали они окриков северских.

Отцовский караковый Лютый слился своим окрасом с мокрыми стволами вековых дубов. Томно Мирославу было сидеть на его спине, припоминая, своего отца на нём. Каким грозным воином тот был в сечи, как они оба исходились лютостью во время боевого ража. А потом припомнил и Сороку, что и она на нём степи рассекала.

— Как ты мог не распознать в ней подвоха, — испросил у молчаливого собеседника, похлопывая по холке, а тот лишь недовольно труханул гривой, стряхивая с неё во все стороны влагу.

Извор тоже где-то по зарослям блукатил. Только и было слышно его рычание и ругань. А потом и он затих в дебрях. Потеряв весь запал и, наконец оставшись в одиночестве, Мирослав остро ощутив своё безмерное сиротство, сник. Он, уже пешим, бесцельно бродил, уже ни на что не надеясь.

— Почему и ты предала меня? — прошептал, подставив своё лицо мелкой капели, желая, чтоб она слилась с мокротой из его глаз, стыдясь даже перед самим собой этой слабости.

Лес, наполнившись шумом сыплющихся небесных слёз, рыдал вместе с ним. Может так успокаивал его? Или всё же он оплакивал своих детей, невинно убиенных, омывал их кровь со своих листов, с густой травы.

— Она и тебя бросила. Но почему же так больно? — испрашивал у Лютого, а тот с вниманием слушал, глядя на того своими большими глазами, будто всё понимает. — Я ведь догадывался…

Мирослав не верил или может всё же не желал в это верить. Быть не может чтоб она его предала. К чему тогда были все её слова, эти томные взгляды? Может Храбр её силой увёл? А яблоко? Что это за намёк? Что вернула ему его любовь назад? Что ничего их уже и не связывает! Мирослава угнетали сии мысли. Он верил Сороке, он хотел верить своему внутреннему чутью, он не желал слушать здравый смысл.

Лютый фыркал, скорбя и тоскуя вместе с боярином. Он лез к тому в лицо, желая утешить. Потом встрепенулся, навострил уши, будто что-то услышал, гукнул всматриваясь в шелестящие и трепещущие от мелкого дождя кусты. По крупному шерстистому телу пробежала возбуждённая дрожь, и загудел, как то делал при виде тех, кого признал своими: наместника, Федьки или Сороки.

Мирослав послушался коня, сейчас доверяя ему больше остальных — не умеют кони обманывать и предавать — и оставив того, углубился в дебри, пробираясь сквозь заросли кустарников. Остановился, прислушиваясь к дыханию леса. Присмотрелся, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь чёрную, покрытую мхом стену деревьев. Вот она! Из-за ствола дуба, что меж поваленных деревьев, то покажется, то вновь скроется. Что она там делает? Женское шептание, мужской, ничем не сдерживаемый, стон. Сначала не понял, чем она занята. Наконец догадался! Скулы сжал, злобой преисполнившись. Неспеша к милующейся парочке побрёл, пытаясь не спугнуть. Ступает осторожно, выбирая где поставить ногу. Меч наперевес держит — блестит тот, уже давно омывшись дождём от отцовской крови. Небесная влага, с крон каплющая, о голомель в водную пыль разбивается.

Обошёл Мирослав с другой стороны, желая воочию лицезреть эту мерзость, да и сподручнее чтоб было разом пронзить их обоих. Уже видит их силуэты. Храбр между корней дуба сидит, на могучий ствол откинулся. Аж глаза прикрыл от любовного томления… Сорока объяла его и низко склонившись, прильнула к самой груди, рубаха по самые колени задрана. Дрогнул от увиденного несгибаемый витязь, сердце замерло, вздохнуть не может, туманной мгой разум застелило.

Ветка под его ногой хрустнула. Оторвалась Сорока от Храбра. Глаза испуганные на Мирослава вскинула. А испуганные от того, что тот меч на неё направил. Руки раскинула, грудь свою вперёд выставила, Храбра собой прикрыла — мол, меня сначала убей. Раз просит, Мирослав выполнит это её желание. Самым остриём меча Сороки коснулся, как раз там где шрам меж двух округлых грудей под рубахой спрятан — он только недавно по нему пальцем водил, желая измерить длину. Дрогнул, припомнив, как тот возле её бедра оборвался.

Не может Мирослав закончить то, что несколько лет тому назад кто-то не свершил. Меч перехватил, силясь. Головой труханул, оторопь скидывая.

— Зачем? — надломилось у того внутри. — Зачем клялась мне в верности? Ещё яблочко оставила — смеялась надо мной?

Как сказать ему, что всё сказанное было правдой, что яблоко оставила, наконец поняв, кто гостинцы ей оставлял. Наконец домыслив,