Анчутка - Алексей Малых
Но первую кого он полюбил была Сорока. Тогда он был, что птица в небе, когда потоки воздуха подхватывают, несут, а иной раз сопротивляются, а ты закрутившись ищешь как лечь на них; потом паришь, думая что одолел, взял вверх — наивный. А ещё в небе ты так близко к облакам, что чувствуешь их запах, понимаешь, что живёшь именно сейчас, здесь, тебе всё подвластно. Сорока была тем небом — глубоким, манящим своей густотой ночью, а днём — звенящим своей бесконечностью; небом, которым теперь нельзя обладать. Свобода же — сень под деревом, где хочется укрыться от зноя, от бури и дождя, дарящая благоухание умиротворения.
— Я скоро буду, — сказал перед выходом, поцеловав её в лоб.
В ханской веже было тихо, да и в курене говорили полушёпотом, только кам бубнил свои гортанные молитвы — никто не хотел побеспокоить умирающего хана, беседующего со своим наследником.
— Не проси от меня этого. Я не стану помогать Шарук-хану, — Манас был строптив.
— Манас, ты должен, — Кыдан-хан говорил медленно и даже с мольбой, немного поддавшись торсом вперёд, чтоб быть ближе к молодому человеку, сидевшему подле него, подложив свои пятки под бёдра. — Ты должен объединиться с ним.
— Ты однажды уже хотел объединиться с его отцом, и к чему это привело?! — Манас сдерживал своё негодование, но лихорадочный жар затрепал его. — Твоя жадность погубила мою мать! — наконец, высказал свой упрёк
— Я лишь думал о благе нашего рода..
— Ты сам всю жизнь жил без любви, ты брал себе жён, чтоб заключать договоры. Я не хочу предавать сам себя, — так же тихо, но твёрдо и с надломом, будучи уверенным в своих желаниях, ответил Манас.
— Пойми, Манас, я это делал ради всех степняков. Пока одни учиняют набеги на границы урусов, другие бывают наказаны за это. Кыпчакам нужен Великий хан, который объединит все роды, тогда мы сможем жить в мире между собой, мы станем неуязвимы, — он собрал пятерню перед собой сжав пальцы в кулаке. — Тогда никто не сможет притеснять нас. Поэтому мы и породнились с Ясинь-ханом. Его сын Шарук-хан позволил взять тебе её сестру, он терпел твои вопиющие выходки. Он мог бы покарать нас за неуважение, но он простил тебя.
— Это, наверное, от того, что Свобода хромая, и никому не нужна.
— Не смей так говорить! — Кыдан хрипло выдохнул и поморщился от боли за грудиной.
Откашлявшись кровью и откликнувшись на овечьи одеяла, он продолжил беседу с Манасом, который видя мучения дядьки даже не повёл бровью.
— Он могущественнее тебя, но пошёл на уступки ради своей любимой сестры. Ты должен ценить это и быть ему послушным, чтоб наш род не погиб. Забудь уже о Сороке, о своей мести, забудь, что ты урус… Будь мудрым правителем, — Кыдан почти молил своего племянника, вглядываясь в черты лица, желая лишь одного, чтоб тот жил. — Он больше не простит — он уничтожит всех наших людей, если мы не покоримся ему.
Манас понимал это. Теперь, как никогда, он осознавал ответственность за свой род.
— Я сделаю это, Кыдан-хан, — натужно выдавил из себя Манас.
Как же рвалось его сердце. Казалось, что на его плечи насыпали курган тяжёлого чернозёма и больше не подняться. Он всё понимал: Сорока уже никогда не будет его, отомстить лично ему тоже уже не удастся — Креслав сам это сделает — в этом можно быть уверенным — но вот то что он урус, дитя Эрлиха, появившееся на свет не от близости двух родных сердец, а от похоти насильника, не могло его не мучить.
— Только я не понимаю, как Ясинь-хан дал согласие на нашу свадьбу. Позволить, чтоб проклятое дитя Эрлиха (Эрлих — бог царства мёртвых в тенгрианстве) вошло в их род?
— Ты истинный сын степи, — одобряющие проговорил Кыдан, поднявшись на локтях, протянул руку, положив на плечо племянника свою уже не тяжёлую ладонь, которой Манаса неоднократно был бит ранее.
Но теперь она не пугала его, а наполняла брезгливым чувством пренебрежения. А вот слова, сказанные дядькой, отрадой прозвенели в его сознании, проникая в глубины истосковавшейся души. Он столько времени испытывал свою чуждость здесь, копил в себе всю озлобленность и обиду, которая укоренилась в глубинах естестества. А несколькими словами всё это было выдернуто, что заставило испытать боль и трепет от переполняющей радости.
— Но я сын уруса? — словно не веря самому себе, напомнил дядьке о своём происхождении.
— Твой отец великий батыр…
— О чём ты? — голос дрожал от презрения к своему родителю.
— Как сильно ты возрос Манас, — Кыдан с трепетом в глазах изучал его лицо, за последние годы ставшее совершенно не похожим на его сестру — доселе сохраняющее юношеское очарование, теперь оно стало возмужалым и напоминало одного уруса. — Твой отец, может гордиться тобой…
Серые с подпалинами глаза, в которых блестели скупые мужские слёзы, с недоумением уставились на хана.
— Ты не ослышался, Манас.
— Как ты можешь вести о нём столь благостные речи?
— Выслушай меня, Манас, и решай сам. Ты желанное дитя, Манас.
40. Неспокойно в хоромах на Куру
Дешт-и-кипчак. Девятьнадесять лет назадМесть Креслава была лютой, не знающей сострадания. Она, даже не смотря на добычу в три, головы, которые были освобождены от своих тел и ныне, притороченные к седлу задорно болтались, окрасив ногу лошади свежей рудистостью, которая сначала припеклась на солнце, а теперь вновь размокла от конского пота, так и осталась неприсыщенной — хозяин перстня не был найден — его имя даже под жуткими пытками не выдали ближники, что лишь им одним прибавляло чести.
Креслава не было в курени более двух лун, и теперь он стремился обратно — там Тулай — и хоть ему не позволено к ней приближаться, понимание, что он будет дышать с ней одним воздухом, хоть как-то грело заиндевелую душу мстивца, ищущему и своей смерти. Ему хватало тех мимолётных встреч издалека, чтоб наполниться желанием жить дальше ради справедливости — растущий живот не давал застыть бурлящей клоаке гнева, и Креслав становился яростнее взбешённого тура, который в запале не видел ничего и никого и сносил всё, что ему попадётся. Как же ему тогда хотелось вырвать из Тулай это бремя, бросить псам, самому сожрать, и сгинуть, чтоб больше не напоминать этому миру о своём существовании.
Несмотря на провальность своего замысла,
