Анчутка - Алексей Малых
* * *
— Твоя мать и твой отец любили друг друга, — Кыдан только на смертном одре понял свою сестру и, верно желая скинуть с себя тяжесть самоукорения за свои свершённые ошибки, и чтоб с его уходом тайна рождения Манаса не осталась в забвении, решил открыться.
— Что? — тот думал, что ослышался.
— Когда надругались над твоей матерью, она уже носила тебя под своим сердцем.
— Что ты говоришь? — почти беззвучно зашептали губы.
— Твой отец был киевским лазутчиком, Манас. Ты— желанное дитя, Манас. Прости, прости, что мучил тебя незнанием…
Манас не мог справиться со своими чувствам облегчения — он сразу понял о ком речь — и, всколыхнув полог, унесся прочь из широкой ханской вежи. Даже не оборачиваясь назад, оставив умирающего дядьку, требующего от него прощения, он, получив настоящую свободу, до этого скованный цепями ненависти к своей уруской крови, бежал куда-то. Осознание своей желанности, которое так запросто смогло окрылить его, закалённого воина, несло Манаса через степь. Он чувствовал теперь уже по-настоящему эту свободу, этот бескрайний простор. Не справившись со своей радостью, он восторженно завопил. И лишь звенящей тишиной отозвалось Дикое поле, но в этот момент она была настолько сладостной, что хотелось набрать её в бочку и окунувшись туда с головой, застыть в сем моменте, как пчела увязшая в мёде, и бесконечно наслаждаться блаженством.
На следующий день Кыдан-хан умер, его похоронили сидя на его любимой лошади, забив несколько овец, чтоб тому было сытно, снабдили того золотом и шелками, чтоб в мире мёртвых он не знал нужды. Насыпали курган. Развели на нём жертвенный костёр…
Каждый день, пока Манас-хан был в походе, он ждал встречи с Креславом. А когда вернулся, обрёл ещё одну свежую насыпь возле кургана своей матери. Выслушав рассказ о смерти его отца от пришедших из Курска оставшихся в живых кыпчаков, он долго стоял перед всё ещё пахнущим сладостью грибов пригорком, щедро возливая на него чёрного кумыса. Положил земной поклон, долго не отрывая головы от сложенных перед собой рук.
— Прости отец, что я был плохим сыном, — произнёс вставая с колен. Он плакал.
Манас сдержал своё обещание — Курщине не досаждали сильно. Там было настолько спокойно, что князь Всеволод, бежав из Чернигова, первое время скрывался в Курском детинце от гнева людского. Лютовали всё: на всём Посемье — степняки, в Киеве— бунтовщики, что посадили нового князя Всеслава из Полоцка, в Чернигове — народ требовал отмщения, ополченцы, желая выгнать со своих земель половцев, просили помощи у Святослава, а Изяслав бежал в Польшу.
Но как заканчивается всякая непогода, а лютая зима побеждается Ярилом, стихло и народное недовольство. Князья вернулись в свои детинцы. Половцы — в Дешт-и-кипчак. В Курске тоже потекла размеренная жизнь, как и прежде: купцы продавали зелено вино в амфорах с пышногрудыми горейками и воинами с непрепоясанными чреслами, лавки ломились от тяжести шелков, разливалось благоухание розовых пряников, гудели гончарные, а стеклодувные также недовольно пыхтели, блещали в лучах солнца кресты на маковках храмов, приносили и кровавые жертвы бездушным чурам. А вот в хоромах на берегу Кура было неспокойно.
Переполошившиеся квохи, надрывно крича, разлетелись в разные стороны, когда раскрасневшаяся от гнева Сорока, а ныне Любава Позвиздовна, пропорола собой птичью толчию, которая высбожденная из курьего выгула в дерзком стремлении не стать юшкой к обеду, носилась по двору перед красным крыльцом. Подобрав подол аксамитовой рубахи, да так высоко что были видны коленки, что совсем уж было не позволительно для боярыни да ещё и в таком положении — живот ещё не был заметен, но весть о беременности уже разнесли болтливые языки — она, гулко возвещая о своём прибытии, поднялась в одрицкую курского воеводы.
Встала перед закрытой дверью. Одёрнула подол, поправила прядь, выбившуюся из-под начелья и легонько тронула дверь, заглядывая в спящую тишину.
Что было крайне удивительно, Мирослав Ольгович спал, несмотря на шумную суматоху снаружи, хотя чему удивляться — он был в походе больше седмицы, ходил на дальние заставы, и вернулся с рассветом, а потом наспех посетив баню, завалился спать на голодное брюхо.
Любаву так и подзуживало опять обернуться Сорокой и с порога забраниться, рассказывая владыке сих хором о своих перипетиях, которые случились с ней пока того не было, а в особенности пожаловаться на злостного татя, прокравшевшегося в книговницу, но сострадая к немощи человеческой, дабы не нарушить сон знатного боярина, придерживая колты, чтоб не гряцали, тихо подошла ближе, желая лицезреть его, соскучившись по свету очей своих, как того она чаще всего кличила. Боясь разбудить супруга, склонилась над ним, любуясь спокойствием его мужественного лица, обдувая его бороду разгорячённым дыханием, которая за десяток лет посеребрилась с одного края тонкой прядью. Улыбнулась хитро и, резко выбросив руки перед собой, забегала пальцами под окладистой бородой. Этого Мирослав не мог уже вытерпеть. Весь дёргаясь и извиваясь, он ещё с малое время попритворялся, что лишь сейчас проснулся, но, сжав в своих лапищах супружницу, запыхтел сквозь гогот не в силах более сдерживаться от щекотки:
— Олежка, вали отсюда!
Воротя головой, уворачиваясь от Любавы, что уже принялась отбивать колотуна по его груди, перевернулся на бок, зажимая под собой любимую куёлду, наблюдая, как перепуганный отрочате с шумом откинув крышку, выскочил из сундука и, запутавшись в хранящихся там одёжах, вывалился из того с ошеломляющим грохотом. Скидывая с себя очередную батину сорочицу одной рукой — другая была занята — она крепко прижимала к себе тяжеленную книгу — он просеменил пару шагов, стряхивая с ног вещи, что опутали его этакими лохматыми онучами, и стремглав выбежал в сени.
— Олег! — опять гаркнул Мирослав, но не шало как прежде, а со строгостью.
Тот вернулся, и воровато озираясь на могучего боярина протопал до лавки. Положил книгу, исподволь косясь на супружеский одр и вкопался на месте, видя как боярыня, приподняв голову и выглядывая поверх крутого плеча своего мужа, уставилась на него.
— Матушка,
