Анчутка - Алексей Малых
Он медленно перевёл взгляд с окровавленных рук Манаса, которыми он пытался задержать острый клинок и тем изувечил свои ладони, на его полные тоскливым отчаянием и глубоким одиночеством глаза, на бездвижное тело уруса, как открылось теперь, девицы. А у самого в глазах стоит, как он давней ночью одного полянина о том же молил.
— Спаси её, — и Манас молил. — Я клянусь, что более не заперечу Кыдану, я не буду строптив, я не посмею более воспротивиться его воли, покорным буду ему, как пёс. Я буду послушлив тебе, и никогда не поспорю.
Вылечил Креслав девицу, благо знахарству хорошо был обучен — пришлось. Сжалился над ней… до поры до времени, ожидая что Манас охладеет к той или убежит юница. Живёт она в веже его дикушкой, вроде и не держит её Креслав подле себя, а та не бежит. Вроде как только лишь тело её живым осталось, а душа погибла. Не говорит ничего. Может весь день сидеть на пригорке, хворостинкой узоры выводя на земле.
Манас же изменился, даже Кыдан дивиться начал, такого усердия от него не ожидая. Целый день или из лука стреляет, или мечом машет, или коней объезжает, все приказы беспрекословно выполнит и следующий уже ждёт.
А вечером к девице спасённой бежит, то изюма ей в кулаке принесёт, то орехов, которые у дядьки стащит, а она отвернётся даже не взглянет на угощение. А однажды мёда в сотах раздобыл. Сам. В дупле нашёл. Ножом выковырнул. Девчушка тогда в первый раз и улыбнулась, когда его всего в пчелиных укусах увидела. От этого у Манаса в груди словно цветы маковые распустились, те своими лепестками сердце его ласкать принялись. Не отказалась девчушка от угощения Манаса — в руки взяла, его пальцев коснувшись, не как в прошлых раз, когда рвала кожу на них, а нежно. Зубами соты надкусила, что мёд выступил из своих запечатанных призмочек, и сладостной тягучестью по губам, а потом по подбородку потёк. Зажмурилась от удовольствия, смакует, облизывается, словно маленький ворша. Манасу протянула, чтоб тоже отведал— простила верно — а он с рук её есть начал, словно зверушка какая.
— Звать как тебя? — Манас ту на половецком пытает.
— Ты её на славе спроси? — подсказывает Креслав, что поодаль коня по бокам пучком ковыля натирает.
— Звать тебя как? — опять решился вопрос задать на ненавистном наречие, которому Креслав его по указке дядьки обучает, а та молчит не говорит, жуёт, с губ мёд язычком поддевает, что Манас глаз отвести не может, а она звонким голосом степную тишь как разорвёт:
— Сорока!
— Какое странное имя… — Манас с недоверием на наставника посмотрел, а сам у девицы переспрашивает, — Сорокой звать?
Не стала девица спорить, кивком с новым именем согласилась, своим небесным взглядом ввысь устремилась вслед белобокой вещунье.
— А меня, — осёкся юнец, видя предупреждающий взгляд своего наставника.
— Храбром его зовут, — скрежетнул голосом Креслав, немного подойдя ближе. — Он роб у Кыдана.
— Роб, — с жалостью на того взглянула, ладонь к его русой голове протянула и так нежно тронула, что Манас сразу понял, что не только мести ради и ненавистью жить можно.
11. Клеймо
После того как Креслав принёс голову и руку с перстнем Кадын-хану, тот ему свободу дал как и обещал, гнать не стал, да и племянника своего всё чаще в дела свои посвещать начал, словно того своим приемником хотел сделать. А Манас словно ожил — прикепел к Сороке. Сдружилась и Сорока с Храбром, о прошлом забыв — о себе ничего не сказывает, да и о его жизни не спросит. Всё вместе делили: и радости, и печали.
Лето летом сменилось в шестой раз. Уж возрос Манас и Сорока за ним торопится. Сорока всё в веже у Креслава живёт, что неподалёку от курени стоит. Он ей левую сторону в веже всю отдал, всё хозяйство доверил. Только ей больше по нраву было вместе с Храбром обучаться. Сначала издали глядела, примечала как Креслав того наставляет. Тот мечом машет, а она — палкой; тот гасило али пращу кидает, и она камушек найдёт под ногами и давай повторять. Креслав тогда её к себе вторым учеником взял.
Креслав всё уж давно о той подметил — понял, что отца её по навету злому оговорили, что Военег верно знает убийцу, верно брат это его, глава рода, что наместником в Курске сидит в детинце за частоколом высоким, куда и не пробраться. Только молчит Креслав, правды не сказывает. Может смирился Креслав? Выжидает. Сам решил тихомолком действовать, чтоб Кыдан не прознал о его оплошности. Не мог Креслав клятвы своей преступить данной не хану вовсе, а возлюбленной Тулай, да и сам он издыхал от неприсыщенной жажды мести, изъедающей его пересушенную гортань, люто алкал омочить её кровью насильника его нежной Тулай.
Если бы не Сорока верно бы зверем обратился, да глядя на эту щебетунью, тоже свой хмурной взгляд добродушием всё чаще обряжать начал — девица боль свою уняв, сама согрелась и остальных вокруг себя из полона смертной тоски выпутала. Вроде жизнь наладилась, да пришла беда откуда не звали. Окрасилась степь рыжими красками. По утрам холодит осень своей морозностью.
Всё чаще Креслав стал ловить взгляды Манаса, непростые, как мужи, по своему обыкновению, с любострастием на жен смотрят. Сразу осанятся, плечи расправляют, глаза сужают, да исподволь, словно зверем алкающим лань в степи ведут. Вот и сейчас, издали к ней взглядом прильнул уж, пока конь его к веже рысит, гла́за не отведёт, а та знай своё, крутится вокруг котелка над огнём, хлопочет, стряпает. Увидала его, рукой радостно машет. Креславу, что поодаль был, подле табуна своего, кричит:
— Дядька Креслав, Храбр приехал, как раз скоро козлятина сварится! — и дальше хозяйничает у огня.
Манас возле Креслава коня осадил, сам не спешит на землю ступить.
— Я так понимаю, Сорока зазря столько еды наготовила?! — ехидным оком того соизмерил, подмечая восторженность, которая после его слов как-то резко спа́ла, переменившись тоскливым разочарованием.
— Кыдан-хан со своими беками надумал веселиться и меня зовёт. Уж верно собрались все.
— А ты не спешишь туда значит?
— Угу, — сухо тот гукнул, понимая, что всё тяжелее ему от Сороки свой статус скрывать, не смея даже и представить, что случится, когда ей правда откроется, как поступит она и что подумает.
— Зато к Сороке так бежал, что чужую кровь даже не омыл.
Только сейчас степняк заметил, что руки обагрены. О бока принялся отирать их,
