Анчутка - Алексей Малых
А на утро у наместника гривна шейная пропала. Обыск устроили, всё перевернули, а найти не могут. Палашку опять пытать-распрашивать — ключница ведь, все тайники ведает. Та сама принялась обыскивать.
— В сеннице верно спрятала, она там частенько отдыхает, — шипит горлом, с лёту пропажу на Сороку повесив.
Челядь всё сено перетрусила, нет нигде. В углу тюки связанные лежат. Палашка к ним кинулась, желая наместника умаслить, коли пропажу найдёт. В тюках сама рыскать принялась да так остервенело, что солома во все стороны полетела, сама ею же и засыпалась бы, да долго не рыскала, почти сразу же отыскала.
— Верно сама туда и положила, — торопливо заметила Сорока, когда мужские пальцы на её плечах грубо сжались — то дружинники по обе стороны ту под стражу взяли.
— И то верно, — зашушукались в людской массе дворовых. — Эта Палашка коварством всех переплюнет.
— Палашка под замком всю ночь сидела, а гривну Олег Любомирович, вчера вечером перед сном снял, — тиун Сороке отвечает, да не злобным наветом, сам лично видел как наместник с ней на шее в свои покои отправлялся.
А у Олега внутри гудит — вот не верит он, что Сорока гривну украла, и всё тут, а доказательств нет. Стоит руки за спину заложил, с носка на пятки перекатывается. На переносице глубокая складка пролегла от чрезмерных забот и переживаний, не разгладить. Развернулся, к хоромам идёт, да тихо так тиуну своему говорит:
— Бог пусть рассудит (здесь речь о ордалие — испытание водой, огнём и железом. Широко применялась до XVI века).
— Так тяжбу в воровстве водой решают? Руки сварятся у них, бедными (калеки с повреждёнными руками) сделаются, — пожалел тех тиун, пошептом слабым к Олегу обращаясь, чтоб не услышал кто.
— Сделай как должно, — боярин многозначительно на своего слугу посмотрел, что тиуну лишь одному сказанное понятным стало.
Вскоре сбежался народ посмотреть это зрелище. Дворовые котёл медный притащили, блестит на солнце. Сорока любуется своей работой — так вычистила, что глаза слепит — знамо дело, что вариться ей в нём придётся, не старалась бы сильно. Водой наполнили. А под котлом уже и огонь развели — чернит бока гладкие. Тиун гривну шейную — княжий знак наместнику данный — в воду бросил.
— Клянёшься ли ты, Сорока, что гривну не брала? — наместник ту испрашивает.
— Клянусь, — сказала, как отрезала.
— А ты клянёшься, что её Сорока взяла? — на Палашку взор строгий перевёл, а та молчит клятву боится произнести — трясёт её всю. — Говори, видела сама али сказал кто? — гаркнул, что у тиуна, рядом стоящего, уши заложило.
Палашка, мешком бесформенным на землю тут же повалилась, челом об землю бьёт — ведь как есть, сварится в кипятке! Ни одного не видела пока, чтоб кто тем судом калекой не сделался бы! Шипит что-то сиплым голосом, о пощаде просит:
— Помилуй меня, Олег Любомирович! Бес попутал, Кривда меня с пути истинного свела! Из-за неё, проклятой, мой рассудок помутился! — на Сороку головой кивает.
— Так ты гривну брала? — пытает ту наместник.
— Не брала, — Палашка головёнкой своей треплет, лицо круглое слезами омывает, с пылью брение на щеках руками разводит.
— А кто брал? Али скажешь, сама догадалась, что в тюке лежит?
Палашка на батю косится, тот на неё взглядом тяжёлым зырит. Со всех сторон её засада — в воде свариться или от отца битой быть, а коли признает, что отец всё подстроил, то и отцу головы не снести. Пока та пререкалась, Сорока незамедлительно оголила правую руку да по локоть в котёл сунула. Общий вздох на дворе куполом повис, и выдохнуть даже боятся. Да гривна ещё как на зло в руки сразу Сороке не далась, по дну её ещё недолго ловила. Про себя думает: "хитрый наместник однако — вода холодная, внизу токмо слегка обжигает. Ловко он обманщиков обличает!" Давно она заметила, что бока медные еле-еле огня касаются — тот лишь коптит, а не греет.
Гривну золотую из котла вытащила, а рука лишь слегка покраснела и то от того лишь, что гривна на самом дне лежала — нагрелась сильно.
Божий суд Сорока выдержала. Палашка, дабы свою правоту отстоять, тоже самое повторить обязана, а коли обе выдержат, так железом будут судиться — доставание гривны из костра.
Палашка возле котла стоит, а у самой зуб на зуб не попадает. По кишкам холодом разлилось, крутит её, колошматит. А на поверхности воды уж пузыриться мелко начало. Ну уж лучше битой быть, чем беднячкой изувеченной свой век коротать — на земле перед наместником распласталась и давай плакать-разливаться.
Палашку с Вестой выпороли, купцам, что невольниками торгуют, мигом отвели, а стряпчего до смердов унизили, в порубе оставили, пока на вече не решат, что с ним дальше делать.
С той поры Сороку кругом обходить все начали. А как прознали, что она ведуна из лесу знает, так дочерью его признали. Дщерь ведуничья — за глаза звали, а в лицо даже по имени обращаться боялись.
14. Чёрный полоз
— Вот они, голубчики? — шептались два северских, давешние побратимы, выглядывая с края холма, и прильнули разом к земле, когда в их сторону кинул взгляд половец во главе большого обоза, похожего на длинного змея, который неумолимо подползал к распадку, где затаился разъезд.
— Уже седмицу их ищем, — Щука приподнялся на локтях, чтоб получше разглядеть обоз.
— Моя Евфросиньюшка испереживалась поди, — Осляба припомнил с усладой свою пышногрудую, круглолицую, с покатыми мягкими плечами невесту.
Он с ней только сговорился о любомире, как раз на ярилины гулянья. Через костёр с ней прыгнул, руками сцепившись, да потом до её вотчины провожал, а когда назад вприпрыжку бежал, казалось, что летит, ещё немного и от земли оторвётся. Ох, так легко было, словно крылья за спиной выросли.
— А моя и не поверит. Скажет, что с волочайками шлялся, — еле слышно пробубнил Щука, но всё же, скучающе по своей супружнице, представил, как та с красными от гнева щеками у плетня встретит: руки в боки вперит, глаза свои распрекрасные вытаращит, а потом в бане веником его так оходит, что всё тело гореть начнёт; ну а дальше, как и подобается, мириться будут известным всем способом. — Военег поди в Курск уже вернулся.
— Чтоб ему с
