Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

Войдя в гостиную, Вера бросилась к подруге, но Сапожников спокойно заметил, что Лариса не в обмороке теперь, а уже под сильным снотворным,

– Сделай ещё из неё морфинистку, давай, – проворчала Вера, усаживаясь в кресло и доставая папиросы, – Ну-с, что случилось на сей раз? Какого чёрта меня выкликать, если достаточно тебя?!

– Пошлейший до невероятности сюжет! Ты не поверишь! – воскликнул Яков Семёнович, всплеснул руками и расхохотался. – Цитируя Фёдора Михайловича: «Вещь короткая… Впрочем, романист от безделья мог бы испечь роман»[53].

– Яша, клоунский костюм не всегда к месту. Мы одни, так что будь любезен.

Сев в кресло напротив Веры, Яков Семёнович коротко и внятно изложил суть вопроса.

– Презанятнейшая кровосмесительная лав стори, аккурат для женского журнала! – завершил он, возвращаясь к ёрнической манере. – А между тем, Вера Игнатьевна, мы с вами являемся никем иным, как крёстными родителями этого чудовища, которого Лариса Алексеевна так долго прятала от другого чудовища. Крёстными! Духовными, позвольте заметить, наставниками. Что же ещё могло вырасти, коли крёстный папаша – жид, а вы…

– Перестань, – устало выдохнула Вера. – Твой цинизм неуместен. Не от кого защищаться, когда все беззащитны.

– Прости, – прошептал Яков Семёнович. – Никакое он не чудовище. Просто сверх меры балованный мальчишка.

– Угу. Встретивший на курорте такую же балованную девчонку.

– А всё происходит из вранья! – нервно подскочил из кресла Яков Семёнович. – Блестящий офицер врал жене. Его любовница, – ткнул он пальцем в сторону диванчика, где в объятиях Морфея почивала Лариса Алексеевна, – врала блестящему офицеру.

– Лара не врала, она умолчала.

– Всё одно! Промолчать в таком случае – равно солгать! Что же теперь будет?! – выдохнул Яков Семёнович, падая в кресло.

Вера поднялась, пожала плечами. Ей вдруг стало как-то тягостно, мрачно, безысходно. Так часто бывает перед рассветом. Особенно если ночь подарила пошлейшую трагедию. Пошлость делала трагедию чудовищней.

– Мне надо в клинику. Посиди с ней.

– Будто я могу уйти от неё! – он глубоко вздохнул. – Лишь бы этот дурак не застрелился!

– Какой? – удивилась Вера.

– Андрей наш, мать его, Прокофьевич!

Несмотря на форму, по сути Сапожников говорил с искренним переживанием. Вера посмотрела на него с удивлением. Яков Семёнович действительно беспокоился о человеке, некогда похитившем у него возлюбленную. Княгиня себя оборвала. Это она сейчас такое подумала? Серьёзно? Вот эту высокопарную глупость?! Как будто девушку можно похитить! Лара сама предпочла женатого Андрея, и это было её право, её выбор. Тем не менее Яша-то! Видимо, у нравственного человека выбора нет. И добрейшая душа будет переживать о каждом.

– Он же, собственно, не так уж и плох, наш милейший Андрюша. И что бы такого он ни сделал, никто не заслуживает подобного! Вообрази себе: твоя дочь рожает от… твоего сына!

Яков Семёнович бурно разрыдался. Успокоив его и поцеловав на прощание в лоб, Вера Игнатьевна вышла в ночь.

У входа в публичный дом дежурил Авдей. Это было его время, потому как Ларисе так было спокойнее. Авдей умел управляться с буянами в случае необходимости. Совсем не прост был этот простой извозчик. Он курил, стоя на тротуаре рядом с экипажем. Подошла Вера.

– Что бы ты чувствовал, когда твоему… сопернику плохо?

– Какому сопернику? – уточнил Авдей. – На войне есть враг. В миру есть нечисть. А соперников никаких нет, воля твоя.

Улыбнувшись, Вера Игнатьевна и его поцеловала в лоб, привстав на цыпочки и едва дотянувшись.

– Спасибо!

И пошла прочь. Авдей посмотрел ей вслед. Никакого недоумения или удивления не было в его взгляде. Он давно и хорошо знал жизнь и Веру. Она давно и хорошо знала Авдея.

Но, возможно, не так хорошо она знала всех их, давних своих друзей и знакомцев. Она не могла предположить, что Яков Семёнович хоть когда-то будет сочувствовать Андрею Прокофьевичу. Как и не подозревала, что Андрей Прокофьевич может застрелиться. Или хотя бы попытаться.

34. Las rinde el sueno

Между тем, пока она сидела в кресле в гостиной Ларисы Алексеевны, Андрей Прокофьевич в своём рабочем кабинете хотел именно что пустить себе пулю в лоб. Точнее, в висок.

Он постарел как-то враз. С четверть часа стоял у стола с револьвером у виска. Вдохнул-выдохнул. Вставил дуло в рот. По нему градом катился пот. Вдохнул-выдохнул и… убрал револьвер. Тяжело осел на стул.

Ну что ж, он не застрелился! Вера оказалась права. Вот и замечательно.

Он сидел без движения лет, вероятно, десять. А может быть, десять минут. Раздался стук в дверь. Андрей Прокофьевич вздрогнул. Встал. Собрался. Оправился. Если не ушёл достойно – достойно оставайся!

На пороге стоял мальчишка дежурный.

– Андрей Прокофьевич! – жалобно развёл руками юнец. – Ваше высокоблагородие! Задержанные эти всё требуют! Кричат всё про гражданские права, про свободу волеизъявления, требуют горячей пищи.

– Запомни: нет никакой свободы! Нет! И воли тоже нет. А более всего на всём белом свете нет покоя. Счастлив только тот, кто не родился. Коли из мамки выпал – обречён!

Начав твёрдо и тихо, Андрей Прокофьевич распалился. Бедолага дежурный стал навытяжку, опасливо косясь, отмечая, что начальство как-то не в себе. Заметив это, Андрей Прокофьевич снизил накал:

– Так вот. Коли родились и побегали, то и посидят. Ты их вызывай сам… Да-да, сам! Коли уродился и служишь. Сам, сам! Сам, по одному. И опрашивай. Бумаги заполняй подольше, шурши, надувай щёки. Ты – власть, понял? Будь вежлив, учтив, но так, холодно. Если вдруг что-то важное… Да что там может быть важного! – отмахнулся полицмейстер. – Восьмичасовой рабочий день?! Я вон сутками батрачу. Нет среди задержанных нормальных рабочих. Тем-то, кто как раз без восьмичасового рабочего дня, дай сил до барака доползти и упасть! Шушера всякая шляется, и бездельники с идейками и направленьицами… на мамашины шиши! Иди, набирайся опыта, дура! Молодой человек твоего возраста работать должен, а не на материной шее сидеть!

– Так я и работаю!

Паренёк почуял, что перед ним его привычный начальник, хотя что-то у того явно произошло.

– Ну и пошёл вон работать!

Дежурный, козырнув, выскочил из кабинета.

Андрей Прокофьевич подошёл к столу, взял револьвер, высыпал патроны из камор барабана. Глупость и слабость. Есть только промысел Божий. И только вера в промысел Божий может спасти… Стоп! Вотто, что произошло, тоже получается, что промысел Божий? Вот это у Него – такой промысел?!

Андрей Прокофьевич зашёлся в приступе злого хохота. Спасся только стаканом коньяка. Полным, до краёв, гранёным стаканом. После чего упал на жёсткий кабинетный диван и провалился в сон, который не из чего не состоял, слава б… слава коньяку!