Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу - Злата Тайна

Лёша встал, размял затекшую шею и молча направился к автомату с кофе. Вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками.

— Пей, — сказал он, ставя один передо мной. — Холодный уже.

Я взяла стакан, и наши пальцы на секунду соприкоснулись. Не случайно — он намеренно передавал его так, чтобы я взяла за стенку, а не за донышко. Старый, забытый жест заботы, чтобы не обжечься. От этого простого движения снова сдавило горло.

Мы пили молча. Горькая жидкость обжигала язык, но не могла прогнать внутренний холод.

— Помнишь, как она в три года съела целую плитку горького шоколада? — вдруг, не глядя на меня, произнёс он. Голос был хриплым от усталости и невысказанных эмоций.

— И потом три часа носилась по квартире как заведённая, — я ответила машинально, и картинка всплыла перед глазами яркая, живая: её сияющие глаза, испачканный шоколадом рот, наш с ним смех, когда мы пытались её поймать и уложить спать.

— А в пять лет она заперлась в ванной, потому что хотела сама сделать себе причёску «как у мамы», и залила весь пол лаком для волос.

— И мы потом отскребали его три дня, — я слабо улыбнулась, глядя в свой стакан. — Она тогда сказала, что вырастет и купит нам новую ванную. Самую большую.

— Вырастет, — твёрдо сказал он. — Обязательно вырастет. И купит. Или построит сама.

В его голосе была такая непоколебимая вера, такая отцовская уверенность, что моё собственное шаткое спокойствие немного окрепло. Он верил. Значит, и я могла.

Дверь в реанимацию приоткрылась, и вышла та же медсестра. Мы оба вскочили, как на пружинах.

— Можно на минуточку, к ней, — сказала она, обращаясь ко мне. — Только не будите. Просто посмотрите.

Я кивнула и пошла за ней. За теми же дверями, в полумраке, Соня по-прежнему спала. На мониторе ровно прыгала зелёная кривая. Я присела рядом, взяла её руку. Она была тёплой. Живой.

— Всё хорошо, солнышко, — прошептала я, едва слышно. — Мама здесь. И папа тоже. Мы оба здесь.

Когда я вернулась, Лёша стоял у окна, глядя в чёрный квадрат ночи, в котором отражались огни больничного корпуса. Он обернулся на мой шаг.

— Нормально? — один вопрос, вмещавший в себя всё.

— Спокойно. Дышит ровно.

Он кивнул, и его плечи, которые он всё время держал напряжённо, слегка опустились.

Мы снова сели. Тишина была уже не такой враждебной. Она была уставшей, выстраданной, общей.

— Ещё раз спасибо, что приехал, — тихо сказала я, глядя на свои колени.

— Куда я мог деться? — он ответил просто, без пафоса. Потом добавил, уже глядя прямо на меня, и в его глазах читалась какая-то новая, незнакомая серьёзность: — Ева… я… Я сейчас многое понял. Там, пока ждал внизу, пока ехал сюда. Если бы с ней что-то… я бы не смог… простить себе. Никогда. За всё.

Он не стал развивать эту мысль. Не стал говорить о своих ошибках, о Насте, о нашем разводе. Он сказал о самом главном. О нашей дочери. И о той бездне, в которую мы оба заглянули сегодня. И в этом молчаливом понимании бездны было больше искренности, чем в любых словах.

Я не ответила. Просто протянула ему свой недопитый стакан с кофе. Он взял, и снова — этот осознанный, бережный жест, чтобы не коснуться моих пальцев. Но в этот раз это не было дистанцией. Это было уважением. К моим границам. К нашему новому, хрупкому и странному перемирию, рождённому в аду общей тревоги.

Рассвет застал нас в тех же креслах. Первые бледные лучи пробились в коридор, окрасив белые стены в серо-голубой цвет. Усталость валила с ног, но внутри уже копилось новое чувство — не надежда даже, а какое-то глубинное, костное знание. Мы выстояли эту ночь. Вместе. И что бы ни было дальше, этот опыт, эта общая яма страха, навсегда связала нас новой, неразрывной нитью. Гораздо более прочной, чем все старые обиды.

Глава 31

Рассвет размыл тёмные окна больничного коридора, превратив их в грязновато-серое марево. С первыми лучами солнца пришло и долгожданное официальное разрешение: Соню переводят в обычную палату. Слово «обычная» прозвучало как самая прекрасная музыка на свете. Это означало, что самое страшное позади.

Когда её каталку выкатили из реанимации, она уже не спала. Глаза, всё ещё припухшие, но уже её собственные, ясные, забегали по коридору и сразу же нашли нас. На её бледном лице расцвела слабая, но самая настоящая улыбка.

— Мама… Папа… — голос был тихим, хрипловатым, но для нас он прозвучал громче симфонии.

Мы шли рядом с каталкой, не сговариваясь, каждый с одной стороны. Я держала её за руку, Лёша положил ладонь на её лоб, проверяя температуру старым, отцовским жестом. Она смотрела то на него, то на меня, и в её взгляде было не только облегчение оттого, что кошмар кончился, но и какая-то тихая, глубокая радость. Радость от того, что мы здесь. Вместе. Возле неё.

Палата на двоих оказалась свободна, и Соне определили место у окна. Медсёстры помогли перестелить её, подключили капельницу с поддерживающими растворами. И вот она лежала уже не среди грозной аппаратуры, а на обычной больничной кровати, под простым одеялом, и смотрела на нас.

— Я испугалась, — призналась она шёпотом.

— Мы тоже, — честно ответил Лёша, садясь на краешек кровати. — Но теперь всё позади. Ты молодец, очень молодец, что держалась.

— А вы… оба здесь останетесь? — в её голосе прозвучала такая наивная, детская надежда, что у меня снова ёкнуло сердце.

Мы переглянулись.

— Конечно, солнышко, — сказала я. — Папа сменит меня днём, я — вечером. Мы будем рядом, пока ты совсем не поправишься.

Это была неправда. Никто никого не собирался сменять. Ни он, ни я не были способны сейчас уйти. Но она удовлетворилась этим объяснением и слабо улыбнулась, закрывая глаза. Лекарства и пережитая встряска делали своё дело — она снова погрузилась в неглубокий, восстанавливающий сон.

Так начался наш новый, странный быт. Мы с Лёшей превратились в идеально слаженную, молчаливую команду. Он выходил и приносил бутылки воды, йогурты, влажные салфетки. Я поправляла Соне подушку, смачивала ей губы. Когда пришёл врач на обход, мы стояли рядом и слушали рекомендации, задавая вопросы по очереди, не перебивая друг друга. Мы делили пространство палаты, как когда-то делили пространство дома: он занимал стул у окна, я сидела на краю кровати. И между нами, над спящей фигуркой дочери, висела не неловкость, а какая-то новая, глубокая синхронность.