Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу - Злата Тайна
На рабочем фронте всё шло как по маслу, а точнее — как по идеально составленному проектному плану. Объекты Марка были сданы, и он, довольный, уже обсуждал со мной новые идеи. Но наши разговоры давно перестали умещаться в рамки квадратных метров и цветовых палитр. Теперь мы могли полчаса обсуждать новую книгу нон-фикшн, которую оба прочитали, спорить о достоинствах скандинавской ходьбы перед бегом (он — за первое, я скептически отнеслись ко всему, что напоминало лыжи без снега), или обмениваться находками из мира современного искусства. Он рассказывал о своих попытках освоить гончарный круг на выходных, я — о том, как с Соней пытались испечь сложный французский торт и устроили на кухне небольшой пищевой хаос. Это было лёгкое, насыщенное общение двух взрослых людей, которые обнаружили, что им интересно вместе даже тогда, когда рабочие графики и сметы отложены в сторону.
Казалось бы, всё складывалось в идеальную картину. Я стояла на берегу новой, спокойной и светлой реки жизни. Вода была тёплой, течение — ровным, а на горизонте маячили очертания возможного счастья с человеком, который уважал меня, видел во мне равную и чьё присутствие грело, а не обжигало.
Но. Всегда есть это «но».
Периодически, чаще всего в тишине перед сном или в редкие минуты затишья за рабочим столом, в моё сознание прокрадывались мысли об Алексее. Не о том самоуверенном предателе, который ушёл, хлопнув дверью. А о том сломленном мужчине с пустым взглядом в кофейне на набережной. О том, как дрожали его пальцы. О том, как он сказал «спасибо» и «прости» одним дыханием.
Я чувствовала к нему жалость. Глухую, ноющую, от которой невозможно было отмахнуться. Это была жалость не как к бывшему мужу, а как к человеку, который жестоко ошибся и теперь пожинает горькие плоды в одиночку. Я представляла его в той самой пустой, стерильной квартире, которую он когда-то выбрал для своей «новой жизни». Теперь она должна была казаться ему особенно бездушной. Он потерял не только нашу семью, но и ту иллюзию, ради которой всё это затеял. И остался у разбитого корыта, только теперь уже без молодой любовницы, но с полным осознанием собственной глупости.
И вместе с жалостью, как подводное течение, всплывала старая привязанность. Не любовь. Нет. Та любовь, яркая и слепая, умерла в тот день, когда он ушёл. Но осталась незримая связь, прошитая двенадцатью годами общей жизни, рождением дочери, миллионом больших и маленьких моментов, которые нельзя просто вычеркнуть. Это была память тела и души о человеке, который когда-то был самым близким. И теперь этот человек страдал. И часть меня, та самая, что помнила его не только плохим, а таким, каким он был в лучшие наши дни — смешным, заботливым, влюблённым в меня и в наше будущее, — эта часть тихо болела за него.
Это создавало во мне мучительный диссонанс. Когда я переписывалась с Марком, ловила на себе его тёплый, заинтересованный взгляд на наших редких деловых встречах, мне становилось стыдно. Как будто я обманываю. Как будто моё сердце и мысли не полностью принадлежат этому новому, светлому настоящему, а часть их всё ещё блуждает в тёмных лабиринтах прошлого, отыскивая в них того потерянного, сломленного человека, чтобы сказать ему: «Я здесь. Мне жаль».
Я знала, что это абсурд. Что я не должна ему ничего. Что его боль — не моя ответственность. Рациональная часть моего мозга твердила это снова и снова. Но в тишине ночи, когда спали и город, и дочь, и все мои рациональные доводы, оставался лишь тихий голос сострадания и та самая, неистребимая, дурацкая человеческая привязанность к тому, кто когда-то был своим. И это чувство, эта внутренняя раздвоенность, была последней, самой крепкой цепью, которая связывала меня с прошлым. И я не знала, как её разорвать, не предав ту часть себя, которая всё ещё умела жалеть и помнить не только плохое.
Глава 29
Кошмар начался с обычного субботнего вечера. Соня вернулась от подруги, у неё немного чесались руки, но мы списали это на новый крем, которым они баловались. «Ничего страшного, мам, пройдёт», — сказала она и ушла смотреть мультики. Через полчаса я зашла в комнату предложить чай и застыла на пороге.
Её лицо было неузнаваемым. Губы распухли, словно после неудачного укола, веки заплыли, превратив знакомые глаза в узкие щёлочки. Но самое страшное было её дыхание — шумное, свистящее, давящееся.
— Соня! — крик вырвался сам собой.
— Мам, — она попыталась сказать, но голос был хриплым, едва слышным. — Я не могу… дышать…
Адреналин вколотил в меня ледяную ярость. Я не помнила, как набрала «103». Голос в трубке был спокойным, деловым. Я, задыхаясь, выдавила адрес, симптомы. «Скорая выезжает. Откройте подъезд, приготовьте паспорт и полис».
Пока я металась между дочерью и прихожей, судорожно хватая документы, телефон выпал из рук. Я набрала первый номер в быстром наборе. Алексея.
Он снял трубку после первого гудка. Я даже не поздоровалась.
— Скорая едет. У Сони аллергия. Сильная. Она не может дышать. Да, домой. Сейчас.
Я бросила трубку, не дожидаясь ответа. Потом были бесконечные три минуты ожидания, пока я сидела на полу рядом с Соней, держа её горячую, опухающую на глазах руку и шептала сквозь слёзы: «Держись, солнышко, держись, уже едут, всё будет хорошо». Она смотрела на меня своими узкими щёлочками, полными паники, и пыталась кивать.
Приезд скорой слился в кашу из резких вопросов, шприцов, звуков аппаратуры. «Ангионевротический отёк. Отёк Квинке. Немедленно в реанимацию». Эти слова пробивались сквозь гул в ушах. Я попыталась сесть с ней в машину, но фельдшер был непреклонен: «Только один сопровождающий, потом сможете смениться».
— Я поеду за вами на своей, — раздался сзади твёрдый голос. Алексей. Он стоял в дверях, бледный как полотно, но собранный. Его взгляд встретился с моим — в нём не было ни упрёка, ни растерянности, только та
