Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу - Злата Тайна

Больница встретила нас ярким светом, запахом антисептиков и бешеной скоростью событий. Соню на каталке умчали за двойные двери с надписью «Реанимация». Меня остановила медсестра: «Ждите здесь. Вас позовёт врач».

И вот мы остались одни. В пустом, вылизанном до стерильности коридоре. Я стояла, прижавшись спиной к холодной стене, и тряслась мелкой дрожью. Всё тело было ватным, в глазах стояла белая пелена ужаса. Где-то там, за этими дверями, боролись за жизнь моего ребёнка. Моей Сони. Единственного смысла последних лет.

— Ева.

Я даже не услышала, как он подошёл. Я просто почувствовала тепло. Сначала его ладони на моих плечах, осторожные, но твёрдые. Потом — его руки, которые обняли меня. Не как любовник, не как бывший муж. А как скала. Как единственная опора в рушащемся мире.

— Всё будет хорошо, — его голос прозвучал прямо над ухом, низкий, глухой, но невероятно твёрдый. — Она сильная. Наша девочка. Она справится. Врачи здесь лучшие.

Я не сопротивлялась. Я уткнулась лицом в грудь его тёмной куртки и наконец разрешила себе заплакать. Не тихо, а рыдая навзрыд, отдавая всю накопившуюся за эти полчаса адской паники. А он держал меня, одна его рука сжимала моё плечо, а другая гладила по волосам, как когда-то, очень давно, в совершенно другой жизни.

— Прости, прости, прости, — бормотала я сквозь рыдания, не отдавая себе отчёта, за что.

— Тихо, — он прижимал меня крепче. — Ты всё сделала правильно. Ты сразу вызвала скорую. Ты молодец. Большая молодец.

Мы простояли так, может, минуту, может, десять. Пока спазмы рыданий не стали слабее, а дыхание не выровнялось. Он не отпускал. И я не отстранялась. В этом объятии была не любовь, а что-то более древнее и необходимое — родство душ, перемалывающих одну и ту же невыносимую боль.

Позже мы сели на жёсткие пластиковые кресла. Он принёс мне стакан ледяной воды из кулера.

— Пей. Маленькими глотками.

Я послушно пила, чувствуя, как холод расходится по телу, принося немного clarity. Потом из реанимации вышел врач. Молодой, усталый.

— Родители Софии?

Мы вскочили, как по команде.

— У неё действительно тяжёлая аллергическая реакция, отёк гортани и подкожной клетчатки. Мы купировали острый процесс, ввели гормоны и антигистаминные. Угрозы жизни сейчас нет. Но ей нужно провести здесь ночь под наблюдением. Завтра, если динамика будет положительной, переведём в обычную палату.

От этих слов у меня подкосились ноги. Алексей снова подхватил меня под руку и усадил.

— Можно её увидеть? — спросил он, и его голос дрогнул впервые за весь вечер.

— Ненадолго. Один человек. Она в полусне, под действием препаратов.

Мы переглянулись. Без слов. Он кивнул мне.

— Иди. Я подожду.

Я надела бахилы и халат и на цыпочках вошла в полумрак палаты. Соня лежала, подключённая к мониторам, которые тихо пищали. Отёк спал, лицо было почти привычным, лишь слегка опухшим. Она спала, её дыхание было ровным и чистым. Я дотронулась до её руки, такой маленькой и беззащитной среди трубок и проводов, и тихо заплакала уже от облегчения.

Выйдя, я сообщила Алексею новости. Он закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога. Когда он открыл их, в них стояла влага.

— Спасибо тебе, — прошептал он. — Что позвонила.

В коридоре снова повисла тишина, но теперь уже не такая напряжённая. На мой телефон приходили сообщения. От мамы (я ей уже всё кратко объяснила), от Алисы, от Марка. Я читала их, чувствуя благодарность, но отвечала односложно: «Всё стабильно. Спасибо. Позже». Мысль о том, чтобы видеть кого-то сейчас, кроме него, была невыносимой. Он был здесь. Он понимал без слов. Он горел в том же аду.

— Лёша, — имя сорвалось само, по-старому, бездумно, из самой глубины памяти. — Что, если бы я не вызвала скорую сразу?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни капли упрёка.

— Но ты вызвала. Ты была рядом. Это главное.

Ночь тянулась мучительно долго. Мы дежурили, сменяя друг друга у дверей реанимации, принося друг другу кофе из автомата — горькую бурду, которую пили, не замечая вкуса. Мы почти не говорили о прошлом. Говорили о Соне. Вспоминали смешные случаи из её детства, её первые слова, её упрямство. В этих воспоминаниях не было «моих» и «твоих». Они были нашими. И в этой общей почве, политой сегодняшним страхом, что-то старое и мёртвое начало давать крошечные, хрупкие ростки. Не любви. Пока нет. Но чего-то вроде перемирия. Или понимания. Понимания, что какие бы ни были между нами раны, мы навсегда связаны этим маленьким, спящим сейчас за дверью человеком. И, возможно, не только им.

Глава 30

Ночь в больничном коридоре приобрела сюрреалистичные очертания. Яркий, немеркнущий свет люминесцентных ламп вымывал все цвета, превращая мир в чёрно-белую фотографию, где существовали лишь тени под глазами, белизна стен и монотонный писк аппаратуры из-за двери. Время потеряло свою линейность, распавшись на отрезки между приходом дежурной медсестры со словами «Стабильно, спит» и сменой охранника у поста.

Лёша сидел напротив, откинув голову на холодную стену. Его глаза были закрыты, но я знала, он не спит. Каждые пятнадцать минут он открывал их, и взгляд автоматически находил дверь в реанимацию, прежде чем снова вернуться ко мне. Это был молчаливый ритуал проверки: я здесь, она там, мир пока не рухнул окончательно.

Я перечитывала сообщения, чтобы отвлечься от гложущей тишины. Мама писала каждые полчаса, её тревога передавалась через экран. Я отвечала: «Всё так же. Спокойно. Не приезжай, утром». Алиса прислала гифку с обнимающимися котятами и длинное голосовое сообщение, где сначала было шокированное: «Боже мой, Ев!», а потом — десяток вариантов, как она может помочь прямо сейчас, от «привезти пижаму» до «устроить скандал в регистратуре, если что». Я улыбнулась, чувствуя ком в горле от благодарности, и написала: «Спасибо. Держу в курсе».

Было сообщение и от Марка. Точное, тёплое, без паники. «Ева, только смог прочитать твои сообщения. Какие кошмарные новости. Я так сожалею. Если что-то нужно — машина, связи, просто поговорить — я на связи 24/7. Крепись. Ваша девочка сильная, обязательно справится.» Его слова были как бальзам — рациональные, уважительные, в них не было панического сочувствия, которое могло размочить и без того шаткие нервы. Я поблагодарила его коротко, пообещала сообщить новости утром, и почувствовала странный укол вины. Вины за то, что в этот момент его поддержка, такая искренняя, отскакивала от меня, как горох от стены. Мозг регистрировал её, но душа была слишком занята, слишком заполнена