После развода. Отголоски любви - Катя Лебедева

В кабинете становится невыносимо тихо, до мурашек, до отвращения тихо. Константин на мгновение замирает, переваривая услышанное. Прокурор тихо, почти неслышно ахает и откидывается в своем кресле, задумчиво потирая переносицу.

Константин проводит рукой по лицу, словно пытается скрыть свои эмоции от меня, и разворачивается к столу. Он наливает в пластиковый стакан холодной воды из кулера и твердыми шагами подходит ко мне.

Он неожиданно присаживается передо мной на корточки, и аккуратно вкладывает холодный, запотевший стакан в мои дрожащие, непослушные пальцы.

— Держи. Сделай небольшой глоток, — тихо говорит глядя в глаза, и я подчиняюсь, словно под гипнозом. — А теперь слушай меня очень внимательно, Мила. Забрать заявление — это самое худшее решение. Ни в коем случае нельзя идти у них на поводу.

— Почему? — спрашиваю, находясь в полном недоумении. — Я же хочу вернуть свою дочь! Она там, одна, с ними! Я должна ее вернуть любой ценой! Что ты не понимаешь?

— Потому что это самая наглая, самая циничная манипуляция, на которую только способны подлые люди. Они играют на твоих самых сильных, самых светлых чувствах, на материнской любви и на страхе потерять ребенка. Они просто хотят выйти сухими из воды, избежать ответственности. Они идут на это только потому, что знают, он виновен, и ему светит реальный срок. Они боятся этого. И поэтому используют твоего же ребенка как живой щит. Ты действительно хочешь идти у таких людей на поводу? Потакать шантажу?

— Но я не могу просто оставить ее там! — срываюсь на крик, не стыдясь своих чувств. — С этими… чудовищами! Она же моя девочка! Она не понимает, что происходит, она верит их сладким сказкам!

— Она твоя дочь, и она обязательно к тебе вернется, — говорит он без тени сомнения, глядя мне прямо в глаза, словно вливая в меня часть своей непоколебимой уверенности. — Она вернется, когда немного остынет, когда увидит все своими глазами, осознает свою ошибку и поймет, кто есть кто на самом деле. Но если ты сейчас сломаешься, пойдешь у них на поводу и заберешь заявление, ты не только оставишь все как есть, ты покажешь им, что тобой можно манипулировать, что на тебя можно давить. И ты вызовешь у Златы лишь еще большую ненависть и негатив, потому что она увидит не сильную мать, способную постоять за себя и за нее, а сломленную, слабую женщину, которая поддалась самому грязному шантажу. Ты действительно этого хочешь? Чтобы твоя дочь презирала тебя?

Его слова бьют точно в цель, невыносимо больно, но в этой боли горькая, жестокая правда, с которой не поспоришь.

— А что, если… что если она не вернется? — задаю самый страшный вопрос из возможных. — Что, если она осознанно выберет их? Их роскошь, их спокойную, сытую жизнь, тот мир, который я ей дать не могу? Что я буду делать тогда?

Константин не отводит взгляда.

— Тогда, Мила, тебе не стоит заниматься мазохизмом и рвать на себе волосы. Если твоя дочь, увидев все своими глазами, осознанно выберет их, их деньги и их ложь, а не тебя, то, значит, так тому и быть. Это будет ее взрослый, осознанный выбор. Тем более, ей скоро восемнадцать. Она бы все равно уехала в институт, начала свою собственную, отдельную от тебя жизнь, и кто знает, возможно, со временем все равно порвала бы связи, но уже по своим причинам. Это горько, это несправедливо и больно, но это жизнь. Ты не можешь приковать ее к себе на цепь, как собачку. Ты должна ее отпустить.

От его слов становится невыносимо горько и пусто. Он говорит то, о чем я боюсь думать даже в самых страшных кошмарах. Но в его словах нет жестокости, лишь пугающая своей неизбежностью реальность.

— Мне так страшно, Костя, — честно признаюсь. — И так больно, что ты даже представить не можешь. Я не знаю, найду ли я силы все это выдержать. Я не знаю, что делать.

— А я знаю, что делать, — он кладет свою большую, теплую, твердую ладонь поверх моих холодных, дрожащих пальцев, сжимающих стакан. — Главное, что нужно делать сейчас, это не отступать. Не поддаваться на провокации и шантаж, довести начатое до конца, показать им, что на тебя нельзя давить, что ты сильнее их грязных приемов. Это единственный шанс все исправить. Не только для себя. Для нее тоже.

Я смотрю на него, на его уверенное, собранное, решительное лицо, на его руку, которая лежит поверх моей, и впервые за этот бесконечно долгий, кошмарный день я чувствую не призрачную, слабую надежду, а что-то похожее на реальную опору. Хрупкую, но настоящую опору.

— Хорошо. Я не отступлю. Я буду держаться. Но мне все равно… очень и очень страшно.

Он слегка, почти ободряюще сжимает мои пальцы.

— Я рядом. И мне не все равно, что с тобой происходит. Так что тебе действительно нечего бояться. Я не дам им тебя сломать.

Глава 27

Мила

Воздух в зале суда спертый и холодный, пахнет болью отчаяния и несбывшимися надеждами. Я сижу, выпрямив спину, и смотрю на судью.

Ровно три с половиной месяца этого ада прошло. Три с половиной месяца, которые отделяют меня от того дня, когда мир рухнул окончательно и бесповоротно.

Рядом со мной сидит Костя, и его присутствие единственное, что не дает мне развалиться на части. Он не держит меня за руку, не пытается успокоить, он просто здесь, твердый и незыблемый, как скала. Его спокойная, почти отстраненная уверенность, мой якорь.

Понимаю, что справилась бы и без него, но это было бы куда сложнее, дольше, потратила на все больше времени.

Судья выносит приговор ровным, безразличным голосом, перечисляя сухие юридические термины, в которых я ничего не понимаю.

— Признать подсудимого, виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями… нанесение побоев… угроза убийством… преследование… незаконное ограничение свободы несовершеннолетней…

Я почти не дышу. Слышу, как где-то сбоку, на скамье подсудимых, Саша тяжело дышит.

— «Несмотря на желание самой несовершеннолетней остаться с отцом, — продолжает судья, и его голос наконец становится более живым, — законное право давать на это согласие или запрещать остается за матерью. Согласие получено не было, действия отца являются самоуправными и противозаконными.

Злата, прости, но это единственный способ оградить тебя от этого безумия. Однажды ты поймешь меня и простишь.

И вот приговор прозвучал. Срок для меня не столь важен, главное вышло получить запрет приближаться ко мне и к Артему после освобождения. Навсегда.