Княжна Екатерина Распутина - Ольга Токарева

с порога обратилась к любезному Якиму с просьбой проводить меня в мои новые хоромы. Что я могу сказать? Вероятно, раньше здесь благоухали соленья и варенья. Ну хоть плесень с сыростью не почтили своим присутствием, а вот букетом затхлости помещение было переполнено. Стены гордо несли на себе обои, помнящие, надо полагать, еще первого владельца особняка. Пол, выкрашенный, вероятно, еще при царе Горохе, стыдливо поблескивал проплешинами в местах наиболее интенсивного паломничества. Крохотное окошко, завуалированное пылью, неохотно делилось светом. И вот он — венец мечтаний! Мой персональный будуар! Я, не в силах сдержать восторг, воззрилась на управляющего.

— Мебель из твоей старой конуры перетащим, — великодушно пообещал он, истолковав мой взгляд превратно. — А в порядок эту… обитель сама приведешь. Опыт имеется, — съязвил он и немедленно удостоился приступа острой диареи прямо на месте преступления. Пусть посидит вечерком на троне, поразмышляет о бренности бытия.

Я робко улыбнулась, глядя, как Яким, обхватив живот, совершает спринтерский забег. Как же замечательно, что я могу не только исцелять, но и награждать своих недругов легким зудом в самых неожиданных местах и выводить из строя их нежные пищеварительные системы. Боюсь представить, что будет, когда мой магический потенциал достигнет апогея. Вот тогда я уж точно развернусь!

В поместье, охваченном лихорадкой предсвадебных приготовлений, царил хаос. Слуги сновали туда-сюда, словно потревоженные муравьи, переставляя, перенося, вытряхивая и наводя маниакальный блеск на каждый уголок. Софья, наблюдая эту суету, лишь скрежетала зубами, а Надежда, как всегда, хранила показное олимпийское спокойствие, словно её этот балаган нисколько не касался.

Я же старалась раствориться в тени, не попадаясь на глаза ни одному из взбудораженных обитателей дома. Уроки проходили в уединенной музыкальной комнате, где я никому не мешала. В редкие часы досуга, если погода благоволила, я бродила по усадьбе, словно неприкаянная тень, выискивая нуждающихся в помощи. А когда серые тучи извергали потоки дождя, запиралась в своей комнатке, погружаясь в пыльные тома по целительству. И лишь одна мысль терзала мою душу: мне нельзя было сорваться с места и увидеть, как приживаются мои друзья в шумном, незнакомом городе.

Наконец ворвался долгожданный Новый год. Дочери барона, словно надменные царевны, соизволили прибыть на каникулы и делали вид, что я — пустое место в их блистательном мире. Но я-то видела, как они перешептываются, бросая в мою сторону колкие взгляды, прикрывая усмешки тонкими ладонями. И было отчего: я ходячее напоминание об их щедрости, живая марионетка в их некогда любимых платьях.

Подарков я не ждала, привыкнув к холодному и надменному отношению Соловьевых к моей персоне. И тем ярче, обжигающе горячим стал огонек удивления, когда Дмитрий и Яромир протянули мне по кукле. Невольная слеза скатилась по щеке, обжигая холодом, словно осколок льда. Сердце, давно разучившееся верить в чудеса, робко затрепетало.

— Спасибо, — прошептала я, сглатывая комок, застрявший в горле колючей проволокой.

Шмыгнув носом, крепче прижала к себе хрупкие сокровища я убежала в свою комнату. И там, уткнувшись лицом в подушку, дала волю слезам, бурлящим в душе подобно весеннему половодью. Их внимание, такое простое и искреннее, пронзило меня насквозь, коснувшись самых сокровенных уголков души.

Отзвучали праздники, дочери Петра Емельяновича упорхнули на учёбу. Всех троих я одарила мелкими прыщиками на лице, расплатилась, как смогла, за их насмешки. И сразу полегчало на душе, словно отведала мороженого. Если честно, очень хотелось, особенно глядя на шапки снега вокруг. Любила ловить снежинки, разглядывать их хрупкую вязь, пока они не таяли от тепла моей ладони.

И вот сегодня повалил пушистый белый снег. Накинув кроличью шубку, шапку, скользнув ногами в валенки, я выбежала на улицу и подставила лицо под хоровод снежинок. Они кружились, оседали на щеках прохладными каплями, словно целуя.

Жалобный скулёж, словно лезвие, полоснул по слуху, вырвав из плена моего занятия. За ним последовал утробный рык Якима.

— Куда прёшь, бестолочь! — заорал он, орудуя кнутом над спинами коней, и сани вихрем пронеслись мимо меня.

Проводив его злобным взглядом, я бросилась к Полкану, предчувствуя беду. Старый пес, верный страж и гроза окрестностей, внушал трепет одним своим видом. Особенно когда, оскалившись, обнажал внушительные клыки. Не доходя до распахнутых ворот конюшни, я замерла, прислушиваясь.

Худшие опасения подтвердились. Постояв немного, я ощутила энергию, исходящую от пса, энергию боли, отчаяния. И было отчего. Передняя правая лапа Полкана представляла собой кровавое месиво из раздробленных костей. Сердце сжалось от жалости. Такая рана не заживет сама собой. Беднягу пристрелят, чтобы избавить от мучений.

Мне еще не доводилось исцелять переломы, но сердце целителя не позволило пройти мимо страдающей души. Словно тень, скользнула я за дверь, мимо безучастного Полкана, и, укрывшись в душистом сене, торопливо воскресила в памяти обрывки знаний о костоправстве.

Вдохнув целительную силу, я направила ее ласковый поток на пса, сплетая в нем нити умиротворения, забвения боли и глубокого сна. Под его умиротворяющее сопение я вновь призвала энергию и, словно скульптор, принялась бережно сопоставлять костные осколки. Энергия становилась клеем, скрепляя раздробленное целое. Шаг за шагом я воссоздавала лапу, словно вылепляя ее из света. Следом принялась за мягкие ткани: срастила разорванные вены, вдохнула в них жизнь, наполнила кровоток, призвала легионы лейкоцитов. Раны на коже сомкнулись, словно по волшебству. Еще раз мысленным взором пронзив исцеленную лапу, я убедилась в успехе своего труда и осторожно вернула псу пробуждение. Пусть первым, кто его увидит, предстанет пес живым и здоровым.

Выбравшись из сена, я почувствовала, как силы покидают меня. Мимо Полкана, одарившего меня взглядом, полным недоумения, я побрела домой. Ноги, словно налитые свинцом, едва слушались. Сумерки сгущались над двором. Сколько же времени я провела, даря исцеление?

Я отказалась от ужина, едва доковыляв до комнаты. Сбросив с плеч тяжёлую ношу одежды, рухнула на кровать, проваливаясь в бездонную воронку сна.

Утренний перезвон посуды на кухне лишь слабо коснулся моего сознания: веки, будто залитые свинцом, не хотели открываться. Сквозь пелену дремы, словно далёкий отголосок, до слуха донёсся голос тёти Люси, поварихи, единственной души, одаривавшей меня искренней заботой.

Она коснулась моего лба, проверив температуру, недоуменно что-то пробурчала, пожала плечами. Услышав слабое уверение, что всё в порядке, она ушла, но вскоре вернулась, неся в руках стакан парного молока и тёплую сдобную булочку, щедро усыпанную маком.

Превозмогая слабость, я поднялась с кровати и, сидя на стуле, медленно пережёвывала сладкую выпечку, запивая её молоком, и недоумевала, отчего у меня такое неясное состояние. Отблагодарив повариху, я снова рухнула на кровать, чувствуя, как погружаюсь