Василиса Прекрасная и царевич - Елена Эйхен
Глаза распахнулись сами собой. Я резко села, сердце заколотилось.
Я медленно, очень медленно повернула голову. Куколка сидела на краю лавки, подогнув под себя крошечные ножки. Её вышитые глазки смотрели на меня с такой теплотой, что в груди защемило.
— Это… это невозможно, — прошептала я, прижимаясь спиной к стене.
— Многое в этом мире кажется невозможным, пока не случится, — куколка наклонила голову набок. — Ты устала. Ты голодна. И я тоже. Накорми меня, дай мне водицы.
Галлюцинация. От голода. От стресса. Психика пытается защититься, создавая иллюзию поддержки. Да, так и есть. Вот и научное объяснение.
Но куколка смотрела на меня, и в её крошечных чертах было столько… жизни. Столько заботы.
— Накорми меня, Василисушка, — повторила она мягко, почти умоляюще.
Дрожащими пальцами я пошарила в кармане. Там завалялись жалкие крошки хлеба — остатки той корки, что дала мачеха. Я собиралась их приберечь на самый крайний случай.
Я протянула крошки куколке, ожидая, что рука пройдёт сквозь иллюзию.
Но маленькие ручки взяли хлеб. Поднесли ко рту.
Крошки исчезли.
— Ох… — выдохнула я, не в силах поверить своим глазам.
Потом поднесла кружку с водой к её губам. Куколка сделала несколько глотков — вода действительно убывала.
— Спасибо, милая, — куколка вздохнула с явным удовольствием и погладила меня по пальцу своей мягкой ручкой. — Теперь ложись, отдыхай. Силы тебе понадобятся.
— Но… но как? Кто ты? Что происходит?
— Я здесь, чтобы помогать, — продолжил голосок. — Матушка твоя меня благословила. Я — последний дар той, что любила тебя больше жизни. И пока ты помнишь о ней, пока бережёшь меня и кормишь — я буду рядом.
В горле встал ком. Воспоминания Василисы снова мелькнули перед глазами: женщина с добрым лицом, тёплые руки, запах свежего хлеба и трав…
И вдруг надо мной нависла тень мачехи.
Я инстинктивно спрятала куколку за спину.
— Что за шум? — прищурилась мачеха. — С кем это ты тут разговариваешь?
— Ни с кем. Сама с собой… от усталости.
Мачеха обвела каморку подозрительным взглядом. Её глаза остановились на сундуке с открытой крышкой.
— Лазила, значит? — она подошла ближе, — В чужом добре копалась?
— Это вещи Василисы… то есть мои вещи.
— Твои? — мачеха расхохоталась. Смех был неприятный, скрипучий. — Здесь всё моё, девка.
Она наклонилась к сундуку и вдруг выпрямилась, держа в руках… куколку.
Но как? Она же была у меня за спиной?
— Вот оно что, — мачеха повертела куклу в руках. — Игрушками балуешься, лентяйка? Работать не хочешь, а в куклы играть — это завсегда?
— Отдайте, — я протянула руку. — Пожалуйста, это всё, что осталось от…
— Тьфу! — мачеха сплюнула. — Нечего тут нежности разводить. Вон сколько работы — а она с куклами возится!
Она швырнула куколку обратно в сундук и захлопнула крышку.
— Василиска! — рявкнула она. — Раз спать не хочешь, марш в сарай! Там мешок зерна — пшеница с рожью вперемежку. Чтоб к утру всё было разобрано! По зёрнышку! А не сделаешь — пеняй на себя.
— Но это же невозможно за ночь…
— Молчать! — мачеха замахнулась, и я невольно отшатнулась, вспомнив утреннюю пощёчину. — Живо в сарай! И чтоб духу твоего в доме не было до утра!
Делать нечего. Я поплелась к выходу, но в последний момент обернулась. Сундук был закрыт. Но я могла поклясться, что из-под крышки выглядывал краешек пёстрой ткани.
Сарай встретил меня промозглым холодом и кромешной тьмой. Я на ощупь добралась до злополучного мешка и села рядом, обхватив колени руками.
Снаружи стрекотал сверчок. Уличный туман был настолько густ, что, казалось, сочился даже сквозь щели между дверными досками. Мистически красиво.
Перебрать мешок зерна за ночь? Это физически невозможно. Даже если не спать и работать без передышки. Да и не видно ничего. Мачеха это прекрасно знает. Она просто ищет повод избавиться от Василисы.
Я прислонилась к мешку и закрыла глаза. Что я вообще здесь делаю? Как я сюда попала? И главное — как отсюда выбраться?
Что-то тёплое коснулось моей руки.
Я вскрикнула и отдёрнула руку. На мешке рядом со мной сидела куколка.
— Как ты…
— Тсс, — куколка приложила крошечный пальчик к губам. — Не надо громко. Мачеха может услышать.
— Но она же заперла тебя в сундуке!
— Материнское благословение не удержать замками, — куколка забралась ко мне на колени. — Я всегда найду дорогу к тебе, если ты будешь помнить обо мне и заботиться.
Я осторожно взяла её в руки. Она была тёплой. Живой. Настоящей.
— Ты можешь помочь с зерном?
— Могу. Но сначала — спи. Ты очень устала. Утро вечера мудренее.
— Но мачеха…
— Всё будет хорошо, Василисушка. Ложись вот здесь, на сене. Я спою тебе колыбельную, как матушка пела когда-то.
Я хотела возразить, но усталость навалилась свинцовой тяжестью. Едва добравшись до кучи сена в углу, я рухнула на неё. Куколка устроилась рядом, и её тоненький голосок запел что-то тихое, древнее, удивительно знакомое…
— Спасибо, — прошептала я, проваливаясь в сон. — Спасибо, что ты есть.
— Спи, милая. Утром всё будет готово.
Темнота накрыла меня, как тёплое одеяло. И впервые за этот безумный день я почувствовала себя защищённой.
Сквозь дрёму уловила звуки снаружи. Скрип калитки. Тяжёлые мужские шаги. Низкие голоса — мачеха и кто-то ещё. Двое? Трое? Слов не разобрать, но интонации тревожные, настороженные.
— … через три дня… — донеслось обрывками. — … дорога… товар…
Голос мачехи — резкий, недовольный:
— … рискованно… дружинники…
Мужской голос — грубый, требовательный:
— … заплатим… молчи…
Я попыталась приподняться, прислушаться, но веки налились свинцом. Сон тянул обратно в темноту. Голоса растворились, превратились в неясный гул…
* * *
Проснулась я от скрипа двери. Первая мысль — «кошмар продолжается». Вторая — «как же всё болит».
Я открыла глаза и попыталась сориентироваться. Сарай. Холодный земляной пол. Солнечный свет пробивается сквозь щели между досками. И мешок с зерном…
Стоп.
Я села так резко, что голова закружилась.
Три плетёные корзины стояли рядом с опустевшим мешком, наполненные доверху. Одна — золотистой пшеницей, что сияла в утреннем свете. Вторая — тёмной рожью. Третья — серебристым ячменём, которого вчера вроде и не было.
Сам мешок лежал пустым, аккуратно
