Когда родилась Луна - Сара А. Паркер
Тяжелые шаги Грима вторят моим, когда я, хрустя костяшками пальцев, спускаюсь по широкой лестнице, ведущей в полумрак тренировочного ринга.
Я разделяю свое пламя на порхающие в воздухе сегменты, которые цепляются за горючие головки множества настенных факелов. С шипением впиваются в них и заливают просторную, круглую, грубо вырубленную пещеру яростным янтарным светом.
Я не создавал это пространство с особой тщательностью. Потолок не высок и не величественен. Я не старался отполировать стены до блеска.
Это пространство ― именно то, что нужно, ничего лишнего. Боевой круг размером с кратер, где можно помахать кулаками и рассечь кожу. Сломать кости и укротить свои дикие порывы, пока они не обрели свой собственный убийственный пульс.
Когда я ступаю на песок, усыпанный железной крошкой, голоса в моей голове гаснут, как задутое пламя. Я направляюсь к центру круга, дверь с грохотом захлопывается, а затем раздается звук сбрасываемых Гримом ботинок.
Я прижимаю одну руку к груди, затем другую. Тонкие корки, которые начали образовываться на моих ранах, снова трескаются при этом движении, теплая кровь стекает по моему торсу и капает на песок.
― Я не в настроении сдерживаться, ― рычу я, поворачиваясь.
Куртка Грима лежит на земле рядом с его ботинками, голова опущена, он распускает завязки на своей черной тунике и стягивает ее через голову, обнажая спину, бледная плоть которой представляет собой сморщенное месиво. Как будто она расплавилась, перемешалась, а потом внезапно затвердела.
Он поворачивается, и я отвожу взгляд.
― Я тоже, ― выдавливает он из себя, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы сохранить бесстрастное выражение лица. Чтобы сдержать шок от звука его голоса — его грубоватый тон свидетельствует о том, как мало он им пользуется.
Он идет ко мне, глядя на меня из-под копны снежных прядей, наполовину скрывающих его лицо, широкие плечи напрягаются, когда он сжимает руки в кулаки.
― Хорошо, ― рычу я, а затем бросаюсь на него.
Мы сталкиваемся в череде ударов, которые разрушают больше, чем строят, кровь заливает песок, когда мы выпускаем нашу ярость единственным понятным нам способом.
Кулаки к кулакам.
Рычание за кровожадным рычанием.
Ярость к гребаной ярости.
ГЛАВА 47
Агни закрывает деревянные ставни, отрезая большую часть света, а я опускаю Эллюин на большой тюфяк в одной из многочисленных гостевых комнат, сложив ее вялые руки на груди. Замерев, я рассматриваю поврежденную кожу по бокам ее ногтей и мои брови сходятся на переносице.
Интересно…
Либо это дурная привычка, либо ее преследует мысль о том, что на ее руках может быть чья-то кровь.
Интересно, что из этого?
Я подтягиваю шелковую простыню к ее подбородку, убирая прядь только что причесанных волос с ее чистого лба. Ни следа шрама, который она бы вечно носила как испорченную версию диадемы, которая когда-то была на ней.
― Ты хорошо справилась, ― говорю я Агни, которая склоняет голову в знак благодарности, останавливаясь у изножья кровати. Задержав взгляд на Эллюин, она прикусывает нижнюю губу, сцепив пальцы, словно раздумывая.
― Что-то не так?
― Да. ― Она смотрит на меня, медленно набирая воздух в легкие. ― Есть кое-что, о чем я не хотела говорить в присутствии других. В основном потому, что они казались… на взводе. Не хотела подливать масла в огонь, так сказать.
Это она говорит той, кто бросилась через стол и трижды ударила короля кулаком, прежде чем ее заставили остановиться?
Мило.
Я изображаю спокойствие, и говорю:
― Продолжай.
Ее щеки вспыхивают.
― Она… Как ты знаешь, дар драконьего зрения передается по наследству. Поэтому, когда мы смыли кровь с ее кожи, я увидела множество слоев рун.
Много, очень много рун.
Я хмурюсь, глядя на Эллюин.
― Недавно?
― Трудно сказать. ― Агни обходит тюфяк и откидывает простынь. ― Но у нее есть одна рана, которая, похоже, не была вылечена рунами. Она светится серебристым светом, которого я никогда раньше не видела. Вот… здесь, ― говорит она, положив руку прямо на сердце Эллюин.
У меня кровь стынет в венах.
― Смертельная, ― продолжает она. ― Никто не выживет с такой, потому что для заживления раны в сердце требуется больше времени, чем обычно есть у пациента.
Вся кровь отливает от моего лица.
Творцы…
Я сглатываю ком в горле, провожу ладонями по щекам и запускаю пальцы в волосы.
― Не говори королю. Пока мы не узнаем, почему… или как.
Агни бледнеет, переводит взгляд на дверь за моей спиной, потом снова на меня. Она приседает в стремительном реверансе, прочищает горло и снова обращает свой взор на Рейв.
Нахмурившись, я смотрю в сторону двери и выхожу в коридор как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пирок без рубашки исчезает за углом в дальнем конце.
Я вздыхаю.
Устремившись за ним, я врываюсь в гостиную и замечаю группу, сидящую в кожаных креслах вокруг низкого каменного стола, который видел больше игр в Скрипи, чем звезд на южном небосклоне.
Пирок развалился в большом кресле, его длинные растрепанные волосы такого же яркого оттенка, как и пламя, пляшущее между его пальцами.
― Не говори королю, да? ― произносит он, осуждающе глядя на меня изпод насупленных бровей.
― Не смотри на меня так, ― бормочу я, направляясь к креслу напротив и плюхаясь на него. ― Он так чертовски счастлив, что она вернулась, что не задает нужных вопросов. Кроме того, врагов не убивают тупым клинком. Его нужно точить до тех пор, пока он не станет настолько острым, что ты будешь уверен, что он справится с задачей.
Пирок перекидывает пламя из одной руки в другую, как шар, и его свет отбрасывает на его лицо яростные контрастные тени.
― Что ты знаешь?
Что Эллюин была заколота насмерть ― вопреки той легенде, которую нам скормили, словно младенцам, отчаянно нуждающихся в пище.
― Позволь перефразировать, ― говорит Пирок, закатывая свои изумрудные глаза. ― То, что ты знаешь, заставит нашу молодую армию воевать?
Я пожимаю плечами.
Он чертыхается, сжимая пламя в кулаке, пальцы все еще пылают, когда он проводит ими по волосам.
― Для того, кто никогда официально не был на войне, ты невероятно
