Кровь песков (ЛП) - Грейсон С. К.

Окинув взглядом пустыню — убеждаясь, что я один, хотя гвалт в голове твердил обратное, — я потянулся к застёжкам. Металл откинулся от лица. Кожу встретил вечерний ветер и вечный песчаный скрип, что он носит с собой. Ощущение было резким: в стане клана Катал я снимаю маску только в своём шатре. Но здесь, в дюнах, свидетели — лишь Алза и пустыня. Им мои грехи давно известны.

Глава 2

КИРА

Ветер сорвал капюшон с моей головы, и я не стала его поправлять. Я была слишком занята тем, что благодарила удачу: уж точно не пустыня привела путника к моему оазису.

Прижавшись к своему камню, я разглядывала одинокую фигуру на фоне заходящего солнца — он двигался по стоянке, устраивая ночлег. С расстояния было трудно понять, но широкий силуэт говорил: мужчина, и крепко сбитый. Лошадь склонила голову к воде — значит, он не изгнанник, просто едет отдельно от своего клана. Я оторвала взгляд от изящного изгиба её шеи — ком застрял в горле, — и снова всмотрелась в путника. Подробностей с такой дистанции не разобрать, но на нём, похоже, была только серая одежда — без цветного пояса, по которому можно понять, из какого он клана. По крайней мере не в бордовом — цвет клана Падра. При одной мысли о встрече с кем-то из «моих прежних» во мне вскипело. Ограбить их ночью — слишком мягкое возмездие за то, что меня бросили.

Я оттолкнула эту мерзкую мысль, хоть внизу живота и тянуло злой жарой, и переключилась на другое: почему он здесь и как мне обернуть его появление в свою пользу. В конце концов, в пустыне высший закон — выживание.

Ехать без каравана — странно, особенно так далеко от Великого города, но не неслыханно. Одинокий всадник легко заблудится, если только пустыня не благоволит ему — карт тут всё равно нет.

Когда я была девочкой, слышала: те, что приходят из-за гор в Великий город Келвадан, часто просят карту — надеются торговать с кланами Пустыни Баллан. В ответ им только смеются и качают головой. Пустыня Баллан — живая. Меняется с ветрами и с её настроением. Лишь доверившись пустыне — своей жизнью и смертью, — можно добраться куда задумал. И то путь, что у самого быстрого всадника занимает дни, у другого — укладывается в полдень. Однажды один из моего бывшего клана ехал часами в одном направлении — и вернулся ровно туда, откуда выехал. Пустыня так же жестока, как прекрасна, и без её благоволения мне остаётся держаться своего оазиса — иначе рискую больше никогда его не найти.

Как ни старались пришедшие из-за гор, карты Пустыни Баллан у них не выходило. Приходилось торговать только в Великом городе Келвадане. Мысль о городе — единственной моей возможной гавани — заставила меня сглотнуть сухость в горле.

Даже когда одиночество в моём оазисе давило так, что я почти сходила с ума, и я подумывала двинуться в Келвадан — единственное место, где, возможно, смогла бы обзавестись домом, — я останавливалась. Меня держало знание о том, что пустыня делает с теми, кто идёт один. Каждый раз, когда отчаяние сжимало сердце, и я начинала брести прочь в поисках избавления от тоски, ноги наливались свинцом. Лёд страха стекал по позвоночнику, и я не могла сделать ни шага, хотя нужда выбраться из своей тюрьмы только росла. Тех, кому пустыня не благоволит и кто уходит в одиночку, ждут зыбучие пески и жуткие миражи, что водят кругами часами. Благосклонность пустыни покинула меня ровно тогда, когда клан Падра бросил меня на песках умирать.

Слишком давно мне не везло увидеть клан — не то что одинокого путника. Запасы таяли, а без нового оружия охота скоро станет невозможной.

Сидя за камнем, я наблюдала, как мужчина раскладывает циновку. Бёдра жгло от неподвижности, пока я ждала, когда он уснёт, но он часами смотрел в огонь. Я всё равно не смела шевельнуться и привлечь внимание — или, что хуже, отвернуться и обнаружить, что это был лишь призрак — жестокая игра пустыни на фоне моего нарастающего голода и ненасытного желания услышать человеческий голос. Такое со мной уже бывало, хоть в тот раз я бредила после укуса ядовитой змеи — яд кипел в венах.

Луна взошла высоко в безоблачном небе, когда путник наконец лёг на циновку, и я рискнула выползти из укрытия. Мои босые ступни скользили по песку бесшумно; я радовалась, что ночью он быстро остывает. Мои лохматые сандалии сдохли два дня назад, и на подошвах уже вздувались пузыри от дневного жара.

Огонь путника догорал, пряча меня в темноте. Лошадь подняла голову, насторожив уши на мой шаг. Я застыла — и от страха, и от её красоты. Шерсть чёрная, как ночное небо; лунный блеск на гладком шёлке подчёркивал роскошь тяжёлых мышц.

Лошадь шумно выдохнула носом, но больше никак не отреагировала. Меня потянуло прошептать ей что-нибудь успокаивающее, но я сдержалась — не хотелось будить всадника. Я может и отчаянная воровка, но лошади жертвы я не причиню вреда.

Я осторожно подкралась к небольшим узлам — там больше шансов найти нужное. Быстрыми пальцами ослабила тесёмки и заглянула внутрь. Он путешествовал налегке, но глаза у меня защипало от облегчения при виде сокровищ в мешках: вяленое мясо, запасная полоса льна — можно носить как капюшон, бурдюк с водой и сандалии на четыре размера больше, но мне всё равно. Всё это защитит от стихии и поможет дожить до следующего клана.

Я переложила выбранное в один мешок и тихо привязала за спину. Как ни ныл пустой живот, я не забрала весь его провиант — оставила часть. Надеюсь, этого хватит, чтобы он снова нашёл свой клан.

И всё же оружия я не нашла — и это кольнуло. Даже если мяса на пару дней хватит, охотиться всё равно нужно. Праща вот-вот рассыплется, а орёл унёс нож, без которого я не освежую добычу и не выкрою новый шнур.

Я рискнула глянуть на спящего. В темноте он был просто массивной тенью; только едва слышный шёпот дыхания выдавал присутствие. Может, оружие он держит ближе. Я обошла его циновку с той стороны, куда он был повернут. Будить его страшно, но голод страшнее — тяжесть меж лопаток, что не отпускает никогда.

В темноте лица его не было видно, да я и не смотрела — глаза приковало к песку, в дюймах от вытянутой руки, — сабля. Легко изогнутая, длиннее моей руки; больше любой, что я видела. Она звала меня. Ладонь зачесалась — схватить рукоять, обмотанную шнуром, с мягко изогнутыми крестовинами. Нож для меня был бы куда практичнее, но рукам было всё равно: они уже тянулись к этому внушающему благоговейный трепет оружию. Как лунный свет скользил по смертельной кромке, — от этого нельзя было отвести руку.

Шорох разрезал тишину, и я застыла. Прежде чем я успела хоть отпрянуть, тень на циновке взметнулась. Его тяжесть сбила меня, вдавила в песок. Я ударилась в отчаянную возню, стараясь, используя наш кувырок, оказаться сверху. Но он был сильнее, а мои движения — вязкими. Он зажал меня бёдрами. Я хлопала по нему впустую, а он перехватил запястья и прижал над головой одной рукой; вторую держал у моего горла — угроза без слов.

И вдруг — застыл.

Сначала я решила, что просто одержал верх, но нечеловеческая неподвижность мышц и подёргивание челюсти говорили о другом. Под ним меня пробила дрожь; в кровь хлынул такой заряд, какого я не знала даже в бесчисленных схватках за жизнь.

Пока он застывал, у меня под кожей дрожали мышцы, и через тело лилась жизнь — такой полноты я не чувствовала много лет. Казалось, каждая пядь кожи — будто под ледяной водой после месяцев засухи. Может, дело в том, как легко он мог меня убить — пульс трепетал под его пальцами. А может, это просто прикосновение другого человека после столь долгой изоляции — тёплое, уверенное давление его пальцев на колонне моего горла. Так или иначе, в миг, когда он держал меня, мир перевернулся набок. Он уставился мне в лицо — как поражённый.

— Кто ты? — спросил он. Голос хриплый и неприлично громкий для ночной тишины.

Его тяжесть вдавила меня в жёсткий песок, лишив почти всякой возможности говорить. Я раскрыла рот, но голос, отвыкший от речи, не спешил возвращаться. Вместо этого я только зашипела и бесполезно извивалась, пытаясь вырваться.