Коллектор - Ульяна Соболева

— Она не твоя, Матвей.

Тишина. Настоящая. Как перед взрывом.

— Что ты сказала?..

— Анита… она не твоя дочь. Я не могла тогда… сказать. Не могла признаться. Ты был рядом, ты спасал меня, а я… я просто пыталась жить. Но её отец — не ты.

Он не орёт. Не бросает трубку. Его голос — ниже, тише, но страшнее.

— Тогда скажи, чья она. Кто?

Я вдыхаю. Закрываю глаза. Ветер цепляется за волосы, дёргает их, как злой ребёнок. Машины проезжают мимо, кто-то курит у остановки, кто-то смеётся вдалеке, а я стою в этом звоне и гуле, как в подземелье, и говорю:

— Её отец… мой бывший. Чеченец.

Молчу. Не добавляю имени. Его нельзя произносить вслух. Он должен оставаться тенью. Шрамом.

И всё вокруг замирает. Даже ветер, даже вечер, даже страх. Я стою и думаю — он где-то рядом. Он следит. Он знает, что я сказала это. Он видит, как я дергаюсь. И ему это нравится.

* * *

Запах здесь — как удар под дых: затхлый, прокуренный, с примесью чего-то металлического и несвежего, как будто воздух пропитан голосами тех, кто приходил сюда за деньгами, а уходил — без души. Я вхожу в тень этой конторы, будто в пасть зверя, и сразу вижу его — парень в костюме, с фальшивой улыбкой и неестественной уверенностью. Ткань пиджака блестит под лампой, как дешёвый глянец на грязной обложке. Он поднимает на меня глаза, как на помеху, раздражённую женщину с нервным лицом.

Я называю имя. Глухо. Холодно. Словно бросаю на пол камень. Аслан Рамазанов. Где он? Я знаю, что он работал здесь. Знаю. Не прикидывайся. Я не полиция, и уж точно не случайная знакомая.

Глава 27

Я просыпаюсь в тишине, такая же, как вчера, как позавчера, как в тот день, когда всё оборвалось. Первые секунды — это адское между: мозг ещё не проснулся, сердце уже бьётся. В этих секундах всегда живёт надежда, что всё это был сон. Что вот-вот зазвенят детские шаги, что в комнате раздастся её голос, капризный, тоненький, с утра хрипловатый. Что она закричит из кроватки: "Ма-ма!" И я встану, как всегда, шатаясь от недосыпа, шлёпая босыми пятками по полу, возьму её на руки и прижму к себе, вдохну запах её шеи, молочный, теплый, мой. Но я поворачиваю голову — и каждый раз натыкаюсь на ту же пустоту. Кроватка стоит там же, где и всегда. Белая, с мягкими бортиками, с розовым зайцем на подушке, с одеялом, которое она так часто скидывала ножками. Только теперь она — мёртвая. Не в буквальном смысле. А как музей. Памятник тому, что когда-то было жизнью. Я сжимаю в пальцах телефон — он стал продолжением моей руки, будто прирос к ней, будто стал протезом, которым я цепляюсь за её голос. Я с ним в кровати, в ванной, под одеялом, в коридоре, даже под душем, где вода стекает по экрану, а я всё равно смотрю — вдруг. Вдруг что-то. Любой знак. Любая весть. Я набираю снова и снова. Полиция. Дежурная часть. Те самые равнодушные голоса. «Данных нет, проверок не поступало, обращайтесь позже.» Позже — когда? Когда из неё вырастет девочка, не знающая, кто я? Когда он назовёт себя отцом и сотрёт из её памяти моё имя, мою кожу, мою душу? Я звоню в больницы. В приюты. В морги. Да, в морги тоже. Там, где пахнет смертью. Потому что всё уже возможно. Любой кошмар. Голос на том конце, скучный, механический, как голос автоответчика: «Нет, не поступала. Нет, не совпадает. Нет…» Я вешаю трубку, и всё внутри становится светлее — не в смысле лучше, а так, как выцветает ткань, если её оставить под солнцем. Я чувствую, как что-то уходит. Как будто изнутри медленно вытягивают цвет, насыщенность, запахи. Всё становится плоским, блёклым, как будто мир размыли мокрой тряпкой. И только одно остаётся живым — боль. Боль в груди, как тяжёлый камень, на котором выгравировано её имя. Анита.

В холодильнике умирает всё так же, как и я. Йогурт, который когда-то любила Анита, давно вспух, пластик выгнуло, от него несёт тухлым молоком и чем-то кислым, почти обидным. В супе плавает плесень, как белые лепестки, только это не лепестки, а гниль — круглая, жирная, ухмыляющаяся мне прямо в лицо. Я не выкидываю ничего. Зачем? Зачем открывать, если я не ем? Зачем есть, если во мне больше ничего не живёт? В квартире пахнет застоем, как в больничной палате после смерти. И в этой тишине слышно только моё дыхание — тяжёлое, рваное, как у человека, который тонет, но никак не может захлебнуться окончательно.

Я сижу у окна. Уже не помню, который день. Может, четвёртый. Может, седьмой. Я слежу за улицей, как собака на цепи. И каждый раз, когда по тротуару пробегает девочка в куртке, в шапке с помпоном, с косичками — я замираю. И в голове пронзительно, как выстрел: она. А потом — не она. Слишком высокая. Слишком светлая. Не те волосы. Не те глаза. Всё время — не те. И с каждым таким «не та» во мне что-то проваливается, ломается, как лед под ногами. Я сжимаю телефон в ладони, как кость, как последнюю надежду, как гранату без чеки. Матвей звонит. Он звонит всегда. Несколько раз в день. Он стучится, шепчет в трубку, зовёт. Я вижу его имя на экране, но не отвечаю. Потому что я не могу говорить. Не могу слушать. Не могу даже слышать его голос. Он живой, а я — нет. Я не встаю. Даже в туалет не иду. Я просто сижу. Иногда падаю на пол, а потом с ползанием возвращаюсь к окну. Как будто в этом стекле — проход к ней.

Матвей ломится. Каждый день. Приходит, как спасатель. С едой, с мольбами, с глазами, полными отчаяния. Он кричит за дверью, что любит меня. Что мы справимся. Что найдём её. Он умоляет меня жить. Кричит. Тихо шепчет. Говорит, что не выдержит, если я сдамся. Но я уже давно сдалась.

Сегодня он выломал замок. Я слышала, как дверь хрустнула, и он влетел в комнату. А я — на полу, в углу. Колени к груди. Пот стекает по шее, по лбу, слёзы давно высохли. Я просто качаюсь взад-вперёд, как в детстве, когда забивалась в шкаф