Коллектор - Ульяна Соболева

Этот мишка воняет счастьем, которого больше нет.

Она с ним спала. Обнимала. Целовала в лоб перед сном. Он падал с кровати ночью, а я возвращал его в её объятия. А теперь… теперь и его нет. Он остался. А она — нет.

И всё, что у меня есть — мёртвая жена, пустая комната, и тишина, такая вязкая, что можно повеситься на ней. Я снова один. Опять. Всегда. Сколько ещё? Сколько ещё можно что-то терять, если, казалось, уже всё вырвали с мясом?

Я пришёл к ней. Не потому что хотел. А потому что больше не было, куда идти. Всё остальное сгорело. Дом, где недавно бегала Анита, теперь пропитан запахом смерти и женской парфюмерии, которая больше никогда не сядет ей на кожу. Там мрак. Там холод. Там — всё, чего я больше не вынесу. А здесь… здесь она. Вера. Начало моего конца.

Я стою перед её дверью. Не стучу. Просто открываю. Она не закрылась. Ждала. Я это чувствовал кожей. Я вошёл — и сразу увидел: глаза опущены, руки дрожат, но она не делает ни шага назад. Не убегает. И это — самое страшное. Потому что если бы убежала — я бы мог ненавидеть. А так — стоит. Молчит. И эта её тишина орёт громче, чем все мои крики.

Она стоит на пороге. Вера. Глаза опущены. Волосы чуть растрёпаны. Вид её будто бы — тихий. Сломанный. Но я вижу сквозь. Она не знает, как держаться. Не знает, зачем пришла. Думает — поддержать? Пожалеть? Или просто убедиться, что я действительно на дне?

Да хера с два тебе больно, девочка. Не ври себе. Не делай лицо скорби. Радость твоя внутри пляшет, я же чувствую. Ты не знала только одного — что дочери больше нет. И не у тебя, и, сука, не у меня. Всё. Конец. Круг замкнулся.

Саидовы сработали быстро. Как звери. Без визгов, без пыли, без следов. Я бы на уши поднял весь город, но на них и это не действует. Они покруче меня. Старые кланы, старые связи. Ребёнка спрятали — будто закопали. Я знаю, где искать, но не знаю, кого убивать. А пока не знаю — я не двигаюсь. Потому что с пустыми руками к этому зверинцу не подходишь. Даже мне.

Я сажусь прямо на пол. У её двери. На её глазах. Как раненый пёс. Спина скользит по стене, сердце гремит в груди, как железо в бочке. Я не могу дышать. Не могу смотреть. Не могу кричать. Только говорю — тихо, но так, чтобы каждое слово легло ей под кожу:

— Ты добилась своего?

И тишина после этих слов — как выстрел в упор. Потому что она знает, о чём я. Потому что это не про нас, а про то, что внутри меня всё мёртвое. Мадина — мертва. Анита — исчезла. И кто я теперь? Чёртова тень. Пустая оболочка. Мужик, у которого нет ничего. Ни жены. Ни дочери. Ни прощения. Ни пути назад.

Она снова стоит. Слёзы на глазах. Я не верю. Не верю, что ей больно. Не верю, что ей страшно. Потому что если бы было — она бы не ушла тогда. Не бросила. Не солгала. Не скрыла.

Смотрит. Как будто всё ещё надеется, что я не сдох изнутри. А я — сдох. Давно. Просто тело ещё ходит.

Я не кричу. Не швыряю мебель, не бью стены, не рву глотку в агонии. Я просто ухожу. Тихо. Ровно. Без сцены. Как будто выдохнул — и всё. Вышел из дома. Из города. Из себя. Из всей этой сраной жизни, где каждый шаг — память, каждый запах — ожог, каждая стена — лицо, которое я больше никогда не увижу. Вера осталась там. Вера, ад, страх, надежда — всё остальное я беру с собой. Как чуму. Как проклятие.

Я не оставил ни записки. Ни звонка. Ни следа. Телефон — в реке. Машину — сжёг. Документы — порвал. А сам — растворился в этом мире, как пыль в рассвете. Без цели. Без дороги. Без плана. Никакой Чечни. Никакой Москвы. Никакого Аслана Багратова. Пусть теперь она ищет. Пусть теперь её рвёт изнутри. Как рвало меня. Пусть ей снится мой голос, моя спина, моя тишина. Пусть каждый раз, закрывая глаза, она думает — где я? Жив ли я? Умер? И кого она теперь на самом деле потеряла?

* * *

Я лежу на крыше старого, заброшенного дома. Прямо на ржавом железе, которое скребёт мне лопатки сквозь куртку. Лежу и смотрю вверх. Надо мной — только небо. Без звёзд. Без формы. Чёрное, как сама ночь внутри меня. Ветер дует по лицу, как ладонь, которой уже не касаются. Пусто. Ни смысла. Ни звука. Ничего.

Я думаю — может, хватит? Просто исчезнуть. Не поэтично, не громко, а по-настоящему. Чтобы не осталось даже голоса, даже имени. Чтобы ни одна сука в этом мире не могла вспомнить, кем я был. Раствориться. Как будто меня никогда не было.

Потому что больше меня никто не зовёт.

Потому что больше меня никто не ждёт.

Потому что впервые за всю свою чёртову жизнь — я не отец. Не муж. Не враг. Не кто-то.

Я — никто.

Я шепчу имя. Только одно. Только её. Только ту, что всё ещё стучит в моей крови даже тогда, когда сердце бьётся медленнее, чем должно.

Анита.

Не «дочка». Не «малышка». Не «моя радость». Просто — имя. Как заклинание. Как нож. Как то, что я вдавливаю себе в горло, чтобы не сдохнуть.

Больше нет молитв. Я не молюсь. И не верю. Ни в Аллаха. Ни в Бога. Ни в справедливость. Ни в чудо. Я выжег это всё, когда хоронил жену. Когда искал ребёнка. Когда стоял над обрывом и думал, прыгнуть ли.

Нет Веры. Ни женщины, ни ощущения. Осталась только нужда. Вдохнуть. Ещё раз. Только потому что, возможно, в этом мире всё-таки где-то… она. Маленькая. С кудрявыми волосами. С глазами, как у матери. С голосом, который я, сука, до сих пор слышу в ушах.

Я не знаю, помнит ли она меня. Слышит ли. Скучает ли. Или думает, что я — просто тень. Просто страх. Просто мужчина из далёкого сна. Но я, мать его, жив. Только потому что хочу однажды… услышать. Услышать, как она снова скажет: «Папа».