Коллектор - Ульяна Соболева

— Она не вспоминает его, — говорит она ровно, будто констатирует погоду. — И тебя не знает. Здесь у неё всё: школа, порядок, еда по расписанию. Чистая голова. Мы не говорим ей о прошлом. Мы не рвём ей душу.

Я сглатываю. Я не могу смотреть в глаза. Но всё равно смотрю.

— Я не заберу её… — шепчу. — Я просто… хотела знать, жива ли она. Всё. Только это.

Она качает головой. Губы дрожат, но взгляд — жёсткий, как нож.

— Она не только жива. Ей лучше, чем было бы с ним. Он… — женщина замолкает, потом продолжает тише: — Он дикий. Бешеный. Я всегда боялась за Мадину. Он сломал её. Как куклу. А она ехала к нему, в дождь, как птичка с подрезанными крыльями… А ты… — глаза женщины становятся острыми, — Ты — мать? Поздно. Поздно приходить, когда девочка уже научилась спать без слёз.

Я молчу. Потому что правда — вот она, в этих словах.

— Я узнала о тебе. Узнала, что ты — мать Аниты. Но девочка этого не знает. И не узнает. Не от нас. Не от тебя.

Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-то.

Она поднимает ладонь.

— Он у меня дочь отнял. А я теперь — у него. Это справедливо. Мы не отдадим. Ей лучше с нами будет.

Пауза.

— Убирайся. Пока я добрая.

Я киваю. Без слёз. Без слов. Потому что больше ничего не осталось. Только шаг назад. Только спина к этому каменному дому. Только шаги в пыль, из которой я пришла.

Я не оборачиваюсь. Не имею права.

Я иду вниз по дороге, цепляясь ногами за рыхлые камни, спотыкаясь, не поднимая взгляда. Земля будто исчезла. Мир — стёрт. Воздух не нужен. Я — просто оболочка, пустая, отслужившая, идущая по инерции. Машина с охранником едет сзади — фарами вырезает мою тень из асфальта, как нож. Он молчит. Он знает: если сейчас скажет хоть слово — я взорвусь. Я шепчу себе под нос: «Ты кто?» — потому что не знаю больше. Не знаю, как зовут ту, что шла к дочери с открытым сердцем. Не знаю, кто та женщина, которую не узнали. Не знаю, зачем жива. Ни имени. Ни права. Ни будущего.

Вернулась в квартиру. Он сидит в кресле, как в троне. В темноте. Тень на лице, руки на подлокотниках, спина прямая, как будто держит мир. И вместе с ним — мою вину. Мою боль. Меня саму. Он не двигается. Не спрашивает. Не смотрит. Просто знает: я пришла. Я пришла не простить, не объяснить, не требовать. Я пришла потому, что больше некуда.

Я сажусь напротив. На край дивана. Как в суде.

Мы молчим. Оба. Минуту. Час. Вечность. Воздух между нами тянется, как ткань над могилой. В нём больше не слов. Только правда. Мы оба всё потеряли. Всё, что могли потерять. Остались только мы. Два сломанных тела в одной комнате. Он — со своей тьмой. Я — с тем, что умерло во мне. Мы сидим, как те, кто ждал конца. А он уже случился.

* * *

Он был другим. Совсем другим. Не тем, кто ломал стены, не тем, кто шептал мне грязные слова сквозь зубы, не тем, кто вытаскивал меня из ада и сжигал в нём снова. Он просто сидел. Молча. Глаза не светились, а гасли. Медленно. Угрюмо. Как огонь в лампе, когда кончается масло. И это было страшнее всего.

Я стояла посреди комнаты, будто на кладбище. Моя грудь больше не сжималась от злости. Только от ощущения потери, которое хлестало по внутренностям сильнее, чем любой удар. Он не смотрел на меня. Он смотрел сквозь. Как будто меня не было. Как будто я — дым, выдох, сон, который ушёл. Я попыталась заговорить.

— Я была там… — голос сорвался, но я продолжила. — Я видела её.

Он не пошевелился. Только кивнул. Даже не мне — в воздух, в пространство, куда-то внутрь своей тьмы. И этот кивок убил меня больше, чем тысяча его проклятий.

Я подошла. Медленно. Сердце колотилось, как в последний раз. Протянула руку, положила ладонь на его. Не сжала. Просто коснулась. Его пальцы были холодные. Безжизненные. Он не отдёрнул. Но и не ответил. Мы были как два обломка, прижатые друг к другу в ледяной пустоте.

— Я не знаю, как дальше жить, — выдохнула я.

Он посмотрел на меня. Впервые. И в этом взгляде было всё: конец, пепел, одиночество. Он произнёс глухо:

— Я не живу. Я просто… не умер.

Вот и всё. Вот он — приговор. Не мне. Нам.

Я собирала вещи в тишине. Шорох ткани, застёжки, звук молнии на сумке — всё резало слух, как ножом по стеклу. Он стоял в дверях. Молчал. Не делал ни шага. И это — пугало больше, чем если бы он кричал. Мне хотелось, чтобы он сорвался, разнёс всё к чёрту, разбил стены, рявкнул. Но он просто смотрел. Как будто уже отпустил.

Я накинула пальто, шагнула к двери. Секунда — и его рука схватила меня за запястье. Хватка — как капкан. Глубоко, до боли, до кости.

— Отпусти, — сказала я, глядя на него снизу вверх.

Он медленно, очень медленно наклонился ко мне, и в его глазах не было ни гнева, ни жалости. Только дикая, рвущая изнутри боль. Он прошептал, почти выдохнул:

— Если уйдёшь… убей меня сначала.

Я застыла. Сердце пропустило удар. Он не кричал. Не давил. Не тряс. Просто смотрел, и в этом взгляде было всё: бездна, проклятие, рабство, любовь, которую не выносят живыми. Я не смогла дышать.

— Что? — выдохнула я, и голос дрогнул.

Он сжал запястье ещё сильнее.

— Убей меня, Вера. Потому что, если ты уйдёшь — я всё равно умру. Только медленно. Только, сука, до последнего вздоха.

Я хотела сказать что-то. Остановить. Ударить. Разорвать эту связь, но внутри уже всё плавилось. Он не давал мне уйти не потому, что был тираном. А потому, что без меня он рассыпался. Потому что сам не знал, как жить.

Я вырвалась. Но не убежала.

Мы оба стояли. На грани. Между любовью и гибелью. Между прощением и вечным адом.

Глава 36

Тошнота подкралась из ниоткуда. Тихо, предательски. Сначала я подумала