Коллектор - Ульяна Соболева

Я решаю жить. Не ради себя. Себя я похоронил давно. Вместе с женой. Вместе с прошлым. Вместе с тем человеком, который когда-то мог улыбаться. Я не живу ради тех, кто ушёл. И не ради памяти. Память — это нож. Я держу его лезвием внутрь.

Я живу ради неё. Ради той девочки, которую я люблю до боли в зубах, до дрожи в мышцах, до бешенства в голове. Ради той женщины, которая сделала из меня зверя, вырвала мне душу, растоптала, но всё ещё держит меня. Где-то между жизнью и смертью. Между ненавистью и любовью. На цепи. За горло.

Я живу ради ада, который сам создал. Ради боли, которую сам впустил. Я в нём. Я им дышу. Я с ним сплю. Но я из него выйду. Не на коленях. Не в молитве. Не в раскаянии. А с ней. С дочерью. На руках. В крови. В огне. Но не один.

Потому что, если я выживу — я заберу всё. И верну своё. Или сожгу к чертям этот мир.

Глава 35

Он появился среди ночи. Без звонка. Без предупреждения. Просто распахнул дверь, как буря, ввалился в квартиру, весь в крови — и рухнул на мою постель, будто больше не знал, где жить. Где дышать. Где быть.

Я не закричала. Не подбежала. Стояла в проёме, как вкопанная. Смотрела, как он трясётся, сжимая простыню, как раненый зверь, из которого вырвали кость. На шее — царапины. На лбу — ссадина. Рубашка залита алым.

— Что случилось? — шепчу. Он не отвечает. Только закрывает глаза. И всё. Тишина. Как в морге.

Я подхожу. Он дышит. Сильно, резко, будто захлёбывается. Его губы бледные, руки в грязи. Он бормочет сквозь зубы — то ли молитву, то ли проклятье.

— Её нет. Меня выгнали. Мне даже не дали её увидеть. Поняла? Не дали… не дали…

И замирает.

Я не могу дышать. Сердце колотится где-то в горле. Всё тело ноет — от страха, от злости, от невозможности принять.

Когда он засыпает — если это можно назвать сном — я осторожно выворачиваю его карманы. Один. Второй. Ключи. Смятые купюры. И телефон. Заблокирован. Провожу пальцем — разблокировался. Он меня не убил бы за это. Не сегодня.

Я лезу в навигатор. В последний маршрут. Один адрес. Сельская глушь. Название, которое не скажет ничего случайному человеку. Но не мне. Это она. Там она.

Я выхожу в коридор босиком. Вижу охранника Аслана, который стоит у двери, как статуя. Бледный, видно — и сам в шоке. Я подхожу близко, смотрю в глаза:

— Ты едешь со мной.

Он качает головой.

— Мне нельзя. Приказа не было.

Я вру. Не дрогнув ни на секунду.

— Это приказ Аслана. Личный. По его маршруту.

Он колеблется. А потом — кивает. Потому что в моих глазах — пламя. Потому что он знает: если я не поеду — я сгорю. А сгоревшая женщина — страшнее любого приказа.

* * *

Я въезжаю в село, и всё внутри меня стягивается в узел. Это не просто другая география. Это другой мир. В нём пахнет железом, камнем, кровью. Горные гребни давят на плечи, воздух душный, будто глотать можно только боль. Я будто влезаю в чужую кожу, которая вот-вот начнёт гореть.

Дорога до сюда была как путь в ад: гравий, пыль, серпантин, где от обрыва отделяет только страх. Навигатор сбивался, телефон не ловил. Я спрашивала дорогу у пастуха. Тот плюнул в землю и сказал: «Там, где Саидовы. Где не ждут.» И я знала — правильно еду.

Дом стоит, будто врастая в скалу. Каменный, серый, с облупившейся штукатуркой, высокими воротами и железными ставнями. Он не защищает — он отталкивает. Каждая трещина говорит: здесь чужих не любят. Особенно таких, как я.

Я уже хотела сделать шаг назад, как вдруг… сердце сорвалось в бездну. В окне, за полупрозрачной занавеской — девочка. Кудряшки. Платье с цветами. Анита.

Моя.

Стоит, держась за подоконник. Глядит куда-то вглубь двора. Живая. Целая. Рядом.

Меня вырывает наизнанку.

Я подбегаю к калитке и стучу так, будто хочу снести её с петель. Кулаки отбиваются в кровь, но я не чувствую боли. Только страх, только отчаяние.

— Откройте! Прошу… пожалуйста!.. Я мать… Я её мать!

За железной дверью кто-то движется. Потом долгий скрежет.

Открывает женщина — пожилая, сухая, с глазами, как лёд. Она не удивлена. Она меня уже знала. Или ждала.

— Ты кто?

— Я… — язык заплетается, сердце глухое, как камень в груди, — Вера. Я мать Аниты. Я приехала, чтобы…

— Мать? — она смотрит сквозь меня. — Где ты была все эти годы, мать?

Сзади подходит мужчина — высокий, с бородой, в традиционном костюме.

— Закрой калитку, тётка. Пусть катится туда, откуда пришла.

— Я хочу поговорить. Только увидеть… — я хватаюсь за край ворот, будто если они закроются, я умру на этом пороге.

— Ты тоже хочешь её разрушить? — женщина смотрит, как на пыль под ногами. — Один уже сломал. Не хватало второй.

— Я не такая. Я не он. Я… не знала, где она. Я… искала. Я жила только этим.

— Мы видели, как ты «жила». Молчи. Если бы не Мадина — девочка была бы совсем другой.

Я падаю на колени. Глупо. Унизительно. Но мне плевать. Всё плевать.

— Пожалуйста… Пожалуйста, дайте мне её увидеть. Минуту. Я не заберу. Я не скажу ей ничего страшного. Просто… я прошу. Как женщина. Как мать.

Женщина долго смотрит. Потом поворачивается и уходит вглубь двора. Я стою, с коленями в пыли, с лицом в слезах. Проходит вечность. И вот — дверь чуть приоткрывается. Тёмный коридор. Свет вдалеке. И маленький силуэт.

Анита.

Она идёт несмело, будто в игру играет. Останавливается за порогом.

Я подхожу ближе. Сердце хрипит в груди, будто захлебнулось.

— Анечка… зайка… это я… мама…

Она смотрит. Долго. Молча.

Потом поворачивается к женщине и спрашивает тихо:

— Тётя, а эта кто?

Ее уводят, она даже не оборачивается. Хочу крикнуть «доченька!», но молчу…молчу. Как будто рот зашили.

Стою у ворот, как выброшенная собака. Сердце уже не болит — оно просто хрипит где-то под рёбрами, сжавшись в ком. Руки трясутся. Ноги ватные. А внутри… пустота. Та самая, от которой не кричишь, не падаешь — а просто перестаёшь быть.

Из