Коллектор - Ульяна Соболева

Он опускает голову. Медленно. Будто сдаётся. Но не мне — себе. И в этом молчании… не победа. Уступка. Или поражение. Я не знаю, что больнее. Но мне больше нечего говорить.

Я прохожу мимо, чувствую его плечо — напряжённое, как струна, и ледяное. За спиной — дыхание, тяжёлое. Он не удерживает. Не хватает. И именно поэтому я знаю — впервые за всё это время он понял: я не вещь. Я не пленница. Я мать. Женщина. Живая.

И эта жизнь теперь будет только моей. С новой точкой отсчёта.

* * *

Я не чувствую победы. Ни грамма. Ни капли. Это не победа. Это нож в руку, который я сама себе вонзила. Потому что выбрала остаться. Потому что взяла на себя не просто ребёнка, а всё, что с этим приходит — память, боль, ярость, страх, его взгляд, его руки, его ад. Я держусь за живот, будто там уже кто-то есть, кто-то крошечный, но сильный, как косточка в горле. Я не знаю, выживу ли с этим. Я не знаю, не сойду ли с ума снова, как тогда, после Аниты. Но назад дороги нет. Всё. Вышла. Перешла черту. Подписалась на новую жизнь без инструкции, без страховки, без понимания, будет ли завтра свет или снова темнота.

Мы едем в машине. Молча. Он за рулём, напряжённый, как канат, натянутый между небом и смертью. Я — у окна, сквозь стекло гляжу в чёрный мир, как будто он расскажет мне, что дальше. Мы не говорим ни слова. Потому что всё уже сказано. Потому что боль говорит за нас. Потому что рядом не враг и не спаситель — человек, который так же, как я, потерян. Так же, как я, на грани. И теперь нас связывает не страх, не месть, не кровь. А жизнь. Маленькая, хрупкая. Где-то внутри. Между нами. Вопреки всему.

Глава 37

Мы живём вместе, но будто внутри пожарища, где даже угли остыли. Вроде бы дом, стены, кровать — даже еда на плите. Но на самом деле — декорации. Кино после конца света. Он ходит по квартире молча, тяжёлой походкой, как будто каждое его движение — это долг. А не желание. Я варю кофе, но больше не знаю, сколько ложек он любит. Забыла, как он пьёт — с сахаром или без. Он засыпает первым, я — последней. Потому что когда он рядом, я не сплю. Я слушаю его дыхание и думаю, чем оно пропитано — памятью или равнодушием.

Мы не ссоримся. Мы больше не кричим. Просто молчим. Потому что уже всё сказали. Все крики были — в прошлом. Все оскорбления, мольбы, проклятия — пережёванные, выплюнутые, забытые. Осталось только это: я, он, и пространство между нами, в которое не влезает ни одно "люблю". Стол холодный. Полотенце всегда влажное. В комнате нет запаха — ни духов, ни сигарет. Только тишина. Мы живём, как люди, пережившие катастрофу, которые нашли друг друга под завалами, но не знают — спасли ли или прокляли.

Иногда я ловлю его взгляд. Он смотрит, будто через меня. Словно ищет в моём лице ту Веру, которую когда-то держал за волосы, которую целовал до крови, которую ломал. А я смотрю на него — и не знаю, кто он теперь. Мужчина, с которым я делила постель? Отец моей дочери? Тот, кто украл меня у самой себя?

Каждую ночь я думаю об Аните. Где она? Спит ли? Ест ли на завтрак клубничный йогурт, как любила? Помнит ли хоть что-то? Он говорит, что мы не можем её вернуть. Что нас и так много осталось. Но я — не прощаю. Я просто молчу. Потому что кричать больше нечем.

Мы оба пытаемся выжить. Каждый по-своему. И я не знаю, с кем сложнее — с Асланом, который умер внутри, или с собой, которая всё ещё дышит.

Но мы остаёмся. Потому что, может, кроме нас, больше никого и не осталось. Только два человека. Два выживших. Два проклятых. В руинах.

* * *

По вечерам я открываю альбом, в котором почти ничего нет. Пара фотографий — маленькие пальчики, нос, кудри. Их так мало, что я знаю каждую царапину на пластике обложки. Я глажу пальцами страницу, как будто от прикосновения она вернётся. Но вместо дочери ко мне приходит тишина. Молчащая, как могила.

Иногда мне снится, будто я иду за ней — а она убегает. Белое платье мелькает в густом тумане, маленькие ножки не касаются земли, как будто она — уже не здесь. Я кричу: «Анита!», но голос тонет в пустоте. И она всё уходит, и уходит… И тогда я просыпаюсь в холодном поту, будто сама провалилась в ту бездну, где её больше нет.

Я боюсь, что никогда не услышу от неё «мама». Это слово разъедает меня изнутри. У других — оно счастье. У меня — нож. Каждый раз, когда я вижу ребёнка на улице, когда слышу, как кто-то зовёт: «мам!» — у меня начинается паника. Руки трясутся, дыхание сбивается, мир вокруг плывёт, как воронка. Я хватаюсь за стены, за мебель, за что угодно, только бы не упасть лицом в пол. Потому что если упаду — уже не встану.

Аслан не говорит. Не держит меня. Не трясёт. Просто… смотрит, как я ломаюсь. И уходит. По ночам. Я слышу, как закрывается дверь. Он думает, что я сплю. Но я всегда жду, пока он вернётся. Жду, как собака. Слышу, как открывается машина, как она замирает во дворе. Он сидит там часами. Просто сидит. Как будто там, в тишине, безопаснее.

Однажды я не выдержала. Спросила:

— Где ты был?

Он даже не обернулся. Просто сказал глухо, как будто это не он, а кто-то другой внутри него:

— Мы не можем её вернуть.

Я не стала спорить. Потому что знала: он не лжёт. Он просто больше ничего не может.

Он больше не Аслан, каким был. В нём нет ярости. Нет огня. Только пепел. Он пытается держаться ради меня. Ради того, что внутри моего живота. Но мы оба знаем — это не вместо. Это не лекарство. Это просто шанс не умереть.

И всё равно каждую ночь, закрывая глаза, я слышу:

— Мам…

Но