Коллектор - Ульяна Соболева

— нервы, усталость, очередной виток безумия. Я ведь почти не ела, не спала, дышала чужим воздухом в чужой квартире, как пленница в золотой клетке. Сначала просто мутило по утрам. Потом голова закружилась так, что я чуть не упала в ванной. Всё поплыло. Ручка у раковины, кафель, отражение — смазанное, бледное, как будто я исчезала.

Я не сразу поняла, что именно не так. Всё внутри давно было нарушено, перемешано, изломано. Но организм оказался честнее, чем разум. Он знал раньше меня. И подал знак.

Задержка.

Я вспомнила — день, дата, неделя, вторая… и в животе будто ледышку положили. Он не защищался. Я — тоже. Потому что думала, что уже нечему зарождаться в этой пустоте. Думала, что ни одна жизнь не захочет расти внутри меня. Не здесь. Не сейчас. Не после всего.

Аптеку я заказала через курьера. Не могла выйти сама — Аслан ушёл, но охрана осталась. Мне даже шаг в сторону приходилось обосновывать. Я спрятала тест в кармане халата, дрожала, как будто крала у самой себя право на выбор.

Проверяла одна. В его ванной. У него дома. В его мире, где всё по линеечке, по правилам, под присмотром. Пластиковая полоска дрожала в руке. Я смотрела на неё, пока из воздуха не вытек весь кислород.

Две чёртовы полоски. Не бледные. Не сомнительные. Яркие. Уверенные. Жгучие.

Как он. Как его глаза. Как вся его жизнь, что ломает, рвёт, но держит.

Я не радовалась. Я не могла. Я просто сползла на пол и обняла себя, как утопающая. Сердце било в ушах, в горле, в ладонях. Это был конец. Или начало. Или… ещё одна тюрьма.

Я не знала, что делать.

Но точно знала — если он узнает, всё изменится. Навсегда.

Я хожу по квартире, как по камере. Стены подступают ближе, воздух с каждым вдохом будто толще, тяжелее, будто я глотаю вату. Пол скрипит под ногами, как будто тоже против, как будто осуждает. Меня бросает то в жар, то в ледяную дрожь. Я ловлю себя на том, что вслух считаю шаги — только чтобы не распасться.

Потом захожу в ванную и закрываюсь на щеколду. Сажусь на пол, прижимаю колени к груди, как будто могу свернуться в ту же точку, с которой всё началось. Лоб — к коленям, дыхание — рваное, будто изнутри выдирают что-то живое. Это не надежда. Не радость. Это страх. Плотный, вязкий, как гудрон. Страх быть снова не собой. Страх не выдержать. Страх жить ещё одну жизнь, если я свою не справила.

Я записываюсь. Тайно. Пальцы дрожат, когда вбиваю номер. Женщина на том конце говорит ровно, спокойно. «Подтверждаем. Приходите с паспортом. Натощак». У неё такой голос, как будто это маникюр, а не точка невозврата.

Ночью я лежу на полу, в тишине, и держу живот. Тёплый, чуть напряжённый. И уговариваю себя. Это не ребёнок. Это ошибка. Это не время.

Я слышу свои слова — как заклинание. Повторяю снова и снова, потому что если остановлюсь, то взвою. Потому что если признать, что это… кто-то — я не смогу. Никогда.

Он бы не понял. Он бы не дал. Он бы вырвал из меня право даже думать.

Но это моё тело. Моя боль. Мой выбор. Я устала. Я сломана. И у меня нет сил снова быть матерью, снова надеяться, снова бояться потерять.

Я не знаю, что будет потом. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Чтобы тишина внутри вернулась. Пусть даже мёртвая. Пусть даже полая. Главное — без новой жизни, которую я не смогу спасти.

Я сидела на краю кушетки, босыми ступнями касаясь холодного кафеля. Медицинская карта лежала на коленях, пальцы вцепились в неё так, будто могли отогнать реальность. Внутри всё дрожало — не от страха, нет. От пустоты, которая собиралась распухнуть во мне новой болью. Я смотрела на белую стену перед собой, словно на белый флаг. Сдаюсь. Я сдаюсь, Господи. Только отпусти меня. Дай тишину.

Щелчок замка разорвал воздух, как выстрел.

Я даже не успела поднять голову, как дверь распахнулась. Без стука. Без предупреждения. Без права.

Он вошёл — не человек, не мужчина — буря. Гроза. Чертов ураган, рвущий всё на своём пути. Чёрная рубашка. Чёрные глаза. Лицо — камень, резкий, дикий, как нож. Он шёл, не моргая, не глядя ни на кого, пока не остановился прямо передо мной.

И тогда я поняла — кто-то из охраны слил. Он знал.

Он ничего не сказал. Просто вцепился в мои плечи — резко, больно, но не до синяков — до того предела, где ещё можно дышать. Лицо близко, дыхание горячее и рваное. Я почувствовала, как его пальцы дрожат.

— Ты не уничтожишь… — прошипел он, сквозь зубы, так, что у меня всё внутри скукожилось. — Ты не уничтожишь то, что осталось от нас. Я тебе не дам.

Я вскинула на него глаза. Слёзы уже были там, предательские, солёные, неуправляемые.

— Это моё тело… — прошептала я, будто не узнавала свой голос. — Моя жизнь.

Он не ответил сразу. Только глядел. Глубоко, яростно, и — чёрт его дери — с мольбой.

В его зрачках было всё: ужас потерять, отчаяние от невозможности удержать, звериная любовь, не умеющая ни просить, ни отпускать. Его челюсть сжалась. Вены на шее набухли.

— Твоё? — Он усмехнулся, горько, зло. — Тогда почему всё, твое — убивает меня?

Я не знала, что сказать. Потому что он был прав. Потому что я тоже больше не знала, где заканчиваюсь я, и начинается он. Я хотела исчезнуть. Но теперь… теперь уже не могла.

Он наклонился ближе, прижав лоб к моему. Его голос стал ниже, почти шёпотом:

— Если хочешь уйти — уходи. Но не делай этого с ним… с ребенком. Не с тем, что осталось от нас.

Я сжала карту в руках так сильно, что ногти порвали край бумаги. Губы дрожали. Он был рядом, горячий, проклятый, любимый и ненавистный.

И я поняла: не сделаю. Я уже не могу. Потому что убить то, что от нас осталось, — это значит убить себя до конца.

Я смотрю на него — прямо, в упор, как будто в последний раз. Его глаза, всегда острые, цепкие, прожигающие до костей, теперь тусклые. Потушенные. Он стоит передо мной, как сожжённое здание, где стены ещё держатся, но внутри — один только уголь. И я говорю. Тихо. Без крика. Без угроз. Просто по-настоящему:

— Я оставлю ребёнка. Но ты не будешь решать за меня. Ни секунды. Ни в чём. Никогда.

Он не отвечает. Даже