Коллектор - Ульяна Соболева

И тогда губы сами шевельнулись. Голос сломался, сорвался, охрип. Я выдохнула:

— Ани…

Она моргнула. Ничего не сказала. Но не отвернулась.

И этого — было достаточно.

Потому что она пришла.

Потому что она здесь.

Потому что я всё ещё жива.

Женщина говорит это тихо, почти шёпотом, но в этих словах больше веса, чем во всей прожитой нами боли.

— Она хочет к папе.

Голос бабушки — сухой, усталый, твёрдый, как камень в русле горной реки. Ни упрёка. Ни вопроса. Только истина, в которой нет места спорам. Она смотрит на меня, но говорит ему. Аслан выходит в коридор из глубины квартиры — молча, как призрак. И всё замирает. В нём нет той ярости, к которой я привыкла, нет холода. Он просто стоит. И смотрит. Не дышит.

Анита делает шаг. Второй. Медведь сжимается в её руках, как щит, как сердце. А потом — бросок. Она кидается к нему, врезается в грудь, утыкается лицом в его пальто, и я слышу только один звук, от которого мне срывает воздух.

— Папочка…

И этот голос… Я не слышала его годами, я вспоминала его в ночи, как зов из другого мира, как сны, что уносят и не возвращают. А теперь он живой. Рядом. Настоящий. Аслан опускается на колени, обнимает её, прижимает к себе так, будто боится снова потерять. Он ничего не говорит — только держит. Долго. Молча. Словно время не властно над этим мигом. И я стою, словно в воде. Всё плывёт, гудит, кружится. Я не плачу. Я больше не умею. Но где-то глубоко — трещина. Не от боли. От света. От невозможного света, что снова пробился в этот чёртов мрак.

Она медленно поворачивается ко мне. Анита. Моя девочка. Не ребёнок из снов, не призрак боли — живая, настоящая, стоящая в шаге от моей души. Несколько осторожных движений вперёд, будто не ко мне, а к краю обрыва, и я, не чувствуя ног, опускаюсь на колени. Не от жалости, не от слабости — от благоговения. Я не знаю, что сказать. Все слова забыты, сгорели, исчезли. Только сердце выстукивает имя. Только воздух режет горло, как лезвие. Анита смотрит на меня. Долго. Слишком серьёзно для своих лет. И вдруг шепчет:

— Ты красивая.

Голос — как стрела в грудь. Как спасение. Как прощение, которого я не заслужила.

Я улыбаюсь сквозь слёзы, сдавленно, как будто дыхание вернулось после долгой остановки.

— Ты тоже…

Мы стоим так — я на коленях, она передо мной, и между нами тянется невидимая нить. Хрупкая, нежная, страшная от своей силы. Это не воссоединение. Это знакомство. Новое. С чистого листа.

* * *

Первые дни — тишина. Она рядом, но не со мной. Больше тянется к нему. К отцу. И к Наде. Они гуляют в саду, лепят пироги из пластилина, раскладывают книжки. Я наблюдаю. Молча. Издалека. Словно гость в собственном доме, в собственной жизни. Я не лезу. Не настаиваю. Боюсь спугнуть.

Анита берёт Надю на руки. Осторожно, трогательно. Гладит её по голове, улыбается в полголоса. И сердце моё ломается — от нежности, от ревности, от боли, что я не помню этой нежности по отношению ко мне. Что не видела, как она растёт. Что не обнимала ночью, не укрывала пледом. Что не держала её ладошку в своей.

Но однажды она подходит. Просто. Без слов. Садится рядом. Смотрит прямо в лицо и тихо спрашивает:

— Ты правда искала меня?

Я не сразу отвечаю. Потому что ком поднимается к горлу. Потому что внутри что-то рвётся на части. Но я киваю. И говорю, как присягу:

— Всегда.

Ночь теплая, будто сама жизнь решила на минуту смягчиться. Тот редкий час, когда не болит. Во дворе — тишина, распластанная под бархатным небом, звезды висят низко, почти касаются плеч. Я сижу на скамейке, а на моих руках — Надя. Она спит, уткнувшись носиком в мою грудь, посапывает, дергает пальчиками, будто ей снится что-то доброе. Я глажу её по спинке — мягкой, тёплой, своей.

Рядом — Анита. Моя Анита. С листом бумаги и карандашами. Она сосредоточенно рисует. Губы поджаты, лоб в складочку. Я боюсь нарушить её мир, просто смотрю. Взгляд скользит по ней, как по самому драгоценному, что было и будет у меня в этой жизни. Она здесь. Добровольно. Живая. Не во сне.

В какой-то момент она поворачивает рисунок ко мне. Дом с окнами, солнце в углу, деревья. И четыре фигуры. Две повзрослее, две маленькие. Все держатся за руки.

Из темноты появляется Аслан. Неспешный, как всегда. Садится рядом, кладёт руку на спинку скамейки. Его плечо касается моего. Я не вздрагиваю — впервые не отстраняюсь. Он смотрит на лист, хмурится и спрашивает:

— Это мы?

Анита улыбается, так, как только она умеет — будто в её улыбке расцветает весь двор:

— Это наша семья. Я, Надя, ты… и мамочка.

Я не могу дышать. Просто сжимаю крепче Надю. Анита назвала меня так. Мамочка. Не Вера. Не "тетя". Мамочка. Слово, которое выжигало меня изнутри пять лет. А теперь стало исцелением. Я боюсь шелохнуться, чтобы не спугнуть это чудо.

* * *

Он стоит напротив, весь в сумерках этой комнаты, в тяжёлой тишине, которая больше не пугает. Его взгляд цепляется за мой, как будто ищет подтверждение, что я здесь. Что я с ним.

— Ты моя. Навсегда. Без условий, — говорит он, не отводя глаз.

У меня сжимается горло. Но я не отворачиваюсь. Не бегу. Только киваю — медленно, твёрдо, с этой новой, ясной верой внутри.

— Теперь — да.

Он подходит ближе. Его ладонь ложится мне на щёку, пальцы скользят к шее. И всё во мне откликается. Он не торопится. Просто прикасается, будто впервые. Будто всё это время ждал, чтобы дотронуться по-настоящему.

Когда он целует меня — медленно, глубоко — я чувствую, как по телу расползается тепло. Его губы не требуют. Не властвуют. Они изучают. Исцеляют. Его язык касается моего, осторожно, с дрожью, и я таю в этом поцелуе, растворяюсь в нём, будто меня больше не было отдельно от него.

Он медленно стаскивает с меня одежду. Сначала кофту — её мягкая ткань цепляется за кожу, потом — лифчик, и его взгляд становится темнее. Не голодный. Не хищный. А будто тронутый до глубины