(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

Мы подъезжаем к частной клинике, яркий свет вывески режет глаза, и я понимаю — он не шутит. Максим выходит, обходит машину, открывает мою дверь, и я пытаюсь встать сама, опираясь на дверцу. Боль пронзает ногу, как нож; я шиплю сквозь зубы, но он уже тут, его руки подхватывают меня под локти.

— Пусти, я сама, — цежу я, пытаясь вырваться, но он только крепче сжимает хватку, и в следующую секунду я уже у него на руках, прижатая к его груди, словно мне снова двадцать, а не к сорока.

— Максим, поставь меня! — почти кричу я, бью кулаком по его плечу, но он не реагирует, шагает к входу, лицо каменное, глаза тёмные от тревоги.

В приёмном покое больницы пахнет антисептиком и кофе из автомата — этот запах до боли знаком, навязчивый, как воспоминания, от которых невозможно спрятаться. Он въедается в кожу, оседает на языке, будто напоминая: ты здесь, ты снова в этом белом коридоре, полном ожидания, тревоги и чего-то недосказанного. Одни флешбеки…

Максим несёт меня через холл, не обращая внимания на мой протест, и я сдаюсь, просто закрываю глаза, чтобы не видеть любопытных взглядов медсестёр. Он кладёт меня на кушетку в кабинете, врач — пожилой мужчина с круглым усталым лицом и тёмными кругами под глазами — уже ждёт, будто его вызвали заранее.

Максим отходит к стене, сложив руки на груди, нависает надо мной, как скала, молча, не сводя с меня взгляда. Его молчание давит. Его молчание — хуже любых слов. Оно говорит всё, что он не произнёс. Оно осуждает, обвиняет, и я ощущаю его взгляд, будто он прожигает кожу.

Напряжённо сжав пальцы в кулаки, я чувствую, как они уже побелели от эмоций, что захлестывают. Нога пульсирует тупой, ноющей болью, будто внутри кто-то методично нажимает на невидимый синяк. Боль упрямо тянется вверх, отдаёт в лодыжку, в колено.

Внутри меня закипает глухая ярость — на собственную глупость, на каблуки, на это грёбаное возвращение, на всё, что с ним связано… и особенно на него.

— Ну скажи хоть что-нибудь, — хочется закричать. но я шепчу. — Обругай, посмейся, упрекни, но не молчи так.

Врач вновь появляется из-за перегородки, подходит ближе, осторожно осматривает мою ногу, пальцы мягко сжимают лодыжку, и я морщусь, боль вспыхивает ярче. Он хмурится, проводит рукой вдоль связок, проверяет подвижность

— Серьёзного повреждения нет, — произносит он, откашлявшись. — Но связки растянуты. Вам нужен покой, минимум три дня без нагрузки. Постельный режим.

Я моргаю. Несколько секунд просто смотрю на него, не понимая смысла слов.

— Что? — голос звучит тише, чем я рассчитывала.

— Никакой ходьбы. Максимум — до ванной и обратно. Вам нельзя напрягать ногу, иначе можно усугубить травму.

Никакой ходьбы.

Покой.

Постельный режим.

Это звучит, как приговор. Учитывая, как я ненавижу быть зависимой от кого-то, особенно от НЕГО.

Я уже собираюсь резко возразить, что всё это не обязательно, что у меня впереди куча дел, что я справлюсь, что я не беспомощная… Но врач вдруг бросает на меня внимательный взгляд, а затем переводит глаза на Макса. И я вижу, как на его лице появляется почти дружелюбное выражение.

— Это ваш муж?

Мой мозг делает сальто назад. Я собираюсь закричать “НЕТ”, но не успеваю, потому что ОН — этот человек, который умеет только рушить с ледяным спокойствием — произносит:

— Да.

Коротко. Ровно. Уверенно.

Как будто так и есть. Как будто он имеет право на это “да”. Как будто развод в прошлом и эти шесть месяцев порознь не случались никогда.

Я резко поворачиваю к нему голову, поражённо уставившись на него:

— Что?..

Но он даже не смотрит на меня. Его взгляд направлен куда-то мимо, он совершенно спокоен. Спокойствие этого человека — это отдельная форма пытки.

Врач кивает, совершенно не заметив, как мне перехватило дыхание.

— Отлично. Тогда пусть он и присмотрит за вами. Вам нельзя оставаться одной. Не рискуйте, особенно в вашем положении.

Я открываю рот, чтобы объяснить, что он не муж, что у нас развод, что он больше не имеет ко мне никакого отношения, но губы не слушаются. Слова застревают в горле, обида подступает к горлу, как крик, который не можешь выплеснуть.

— Я справлюсь сама, — выдавливаю я сквозь зубы. — Мне не нужен никто. Ни… он, ни кто-либо другой.

Врач лишь мягко улыбается, как улыбаются детям, когда те упрямятся, и продолжает заполнять карту, явно не принимая мои слова всерьёз.

Я поворачиваюсь к Максиму. Смотрю на него, как на врага, но он всё ещё спокоен. Стоит, будто ничего особенного не произошло. Будто это — его место. Его роль. Его право.

И вот тогда, именно в этот момент, я понимаю:

Он снова начинает выбирать за меня.

Он снова решает за всех.

И если я не остановлю его сейчас…

Он сделает это ещё раз.

И снова. И снова…

Завтра зачтем продолжение. Всех обнимаю. Ну и отличных выходных!

Глава 5.

Вика.

— Почему ты так сказал? — спрашиваю я тихо на обратном пути, голос дрожит от накопившейся злости и обиды, что разъедают меня изнутри. Каждое его действие — удар, каждое его слово — очередная трещина в моём сердце.

Максим не сразу отвечает. Несколько долгих секунд он молча ведёт машину, не отводя взгляда от дороги. Лицо его напряжено, скулы подёргиваются, и я чувствую, что он взвешивает каждое слово.

— Потому что так проще, — говорит наконец. Совершенно ровно, без эмоций, но я ощущаю в интонациях едва уловимую насмешку, горькую, раздражающую до зубовного скрежета.

Я резко выдыхаю сквозь сжатые зубы, не в силах сдержать нарастающий гнев:

— Ты не можешь просто решать за меня, что говорить другим людям!

Он коротко усмехается, бросая на меня тяжёлый взгляд.

— Разве? — переспрашивает холодно. — Разве ты не сделала то же самое, когда не сказала мне?

Его слова ударяют по мне, как хлёсткая пощёчина. Я резко отворачиваюсь к окну, чувствуя, как внутри всё холодеет, как сердце пропускает удар. Слёзы