Развод. Пусть горят мосты (СИ) - Бестужева Стася

Еду домой с ощущением, что закрылась не только судебная папка, но и целая эпоха жизни. Эпоха зависимости от чужого мнения, от чужих решений, от чужой лжи. Теперь я сама строю свою судьбу, сама выбираю, с кем делить будущее.

Дома меня встречают дети и мама. Ника внимательно смотрит на мое лицо, пытаясь понять результат по выражению.

– Ну что? – не выдерживает она. – Как прошло?

– Мы свободны, – говорю просто. – Официально. Теперь мы можем планировать переезд в Петербург не оглядываясь ни на кого.

Даниил подбегает, обнимает меня за пояс:

– А папа не будет больше забирать нас жить к себе?

– Не будет, солнышко. Теперь мы живем вместе всегда. А с папой будете видеться, когда сами захотите.

Мама накрывает праздничный стол, хотя никто особенно не голоден. Это больше символический жест – отметить конец старой жизни и начало новой.

– За будущее, – поднимает бокал сока Ника, по-взрослому серьезная. – За то, чтобы в нем не было места лжи.

– За будущее, – подхватываем мы все хором.

А вечером, когда дети ложатся спать, я долго сижу на кухне с мамой, пьем чай и планируем предстоящий переезд. Через месяц суд решит вопрос с разделом имущества, но я уже не переживаю по этому поводу. Павел может забрать дом, машину, все совместно нажитое – мне это больше не важно.

У меня есть главное: мои дети, новая работа, люди, которые меня поддерживают, и чистая совесть. Этого достаточно для счастья.

Мосты в прошлое действительно сгорели. Но пепелище стало фундаментом для чего-то нового, светлого, настоящего. И завтра мы начнем строить на этом фундаменте дом нашей новой семьи.

Глава 42

Глава 42

Коридор больницы встречает нас привычными звуками – скрип каталок, приглушённые голоса медсестёр, звонки телефонов. Идём с Максимом к кабинету главврача, и каждый шаг отдаётся в груди тяжестью прощания. Пятнадцать лет моей жизни связаны с этими стенами, с этими людьми, с этой работой, которая была смыслом существования.

– Не передумала? – тихо спрашивает Максим, останавливаясь у двери.

– Нет, – качаю головой, хотя внутри всё сжимается. – После того, что они со мной сделали... Нет, Максим. Некоторые вещи не прощаются.

Он кивает, понимающе сжимает мою руку. Мы оба знаем, что увольняемся не только из больницы – мы уходим из целой эпохи нашей жизни.

Клочков встречает нас с натянутой улыбкой. На столе уже лежат наши личные дела, будто он заранее знал о цели нашего визита.

– Елена Викторовна, Максим Игоревич, – поднимается он из-за стола. – Какими судьбами? Надеюсь, не по служебным вопросам?

– Именно по служебным, – отвечаю сухо, доставая из сумки заранее написанное заявление. – Пишу заявление об увольнении по собственному желанию.

– И я тоже, – добавляет Максим, кладя рядом свой документ.

Клочков хватает листы, быстро пробегает глазами текст, и лицо его меняется.

– Постойте, постойте, – говорит он, отставляя заявления в сторону. – Вы что, серьёзно? Елена Викторовна, я понимаю, что недавняя... неприятность с комиссией была болезненной, но это же недоразумение! Всё уладится!

– Недоразумение? – переспрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается давно сдерживаемая ярость. – Вы называете недоразумением то, что меня отстранили от операций на основании липовых документов?

– Лена, – Максим предупреждающе касается моей руки, но я уже не могу остановиться.

– Недоразумением вы называете то, что никто из администрации не удосужился проверить подлинность психиатрического заключения? Что месяц я была изгоем в собственной больнице?

Клочков нервно теребит документы на столе.

– Елена Викторовна, понимаю ваше возмущение, но мы действовали согласно процедуре...

– Какой процедуре? – взрываюсь я. – Процедуре унижения своих же сотрудников? Процедуре веры слухам и сплетням вместо проверки фактов?

– Лена, – Максим встаёт рядом со мной, – не нервничай. Он не стоит твоих эмоций.

Но меня уже не остановить. Все накопившиеся за месяцы обиды, боль, разочарование выплёскиваются наружу.

– Знаете, что меня больше всего поражает? – продолжаю я, глядя Клочкову прямо в глаза. – Не то, что вы поверили липовым документам. А то, что как только меня показали по телевизору, как только обо мне написали в газетах, вдруг все вспомнили, какой я замечательный врач!

Клочков краснеет, пытается что-то возразить, но я не даю ему вставить слово.

– Месяц назад я была "неуравновешенной", "опасной для пациентов". А сегодня вы готовы на коленях умолять остаться. Потому что теперь я – "гордость больницы", да? Хорошо смотрится в отчётах перед министерством?

– Елена Викторовна, прошу вас...

– Нет! – отрезаю я. – Теперь послушайте вы меня. Пятнадцать лет я отдала этой больнице. Работала сверхурочно, приезжала в выходные, спасала безнадёжных пациентов. А когда у меня начались личные проблемы, когда мне была нужна поддержка коллектива, что я получила?

Максим кладёт руку мне на плечо, но не останавливает. Понимает, что мне нужно выговориться, выплеснуть всё накопившееся.

– Получила нож в спину, – продолжаю я, чувствуя, как голос дрожит от эмоций. – От людей, которых считала друзьями. От администрации, которая должна была защищать своих врачей. От системы, которая предпочитает не разбираться в фактах, а действовать по принципу "как бы чего не вышло".

– Но ведь справедливость восторжествовала! – отчаянно говорит Клочков. – Виновные понесут наказание, ваша репутация восстановлена...

– Поздно, – коротко отвечаю я. – Доверие не восстанавливается. Уважение не возвращается. А я не готова работать в месте, где меня могут предать при первых же трудностях.

Максим делает шаг вперёд:

– Игорь Семёнович, мы приняли решение. Окончательное и бесповоротное. И дело не только в том, что случилось с Еленой. Дело в принципах, в отношении к людям, в том, что здесь важнее – показатели или человеческие судьбы.

– Вы понимаете, что делаете? – Клочков встаёт, начинает ходить по кабинету. – Вы же лучшие специалисты больницы! Без вас... без вас мы потеряем рейтинг, финансирование, статус!

– Должны были об этом думать раньше, – спокойно отвечает Максим. – Когда решали, поддержать своих врачей или прогнуться под административное давление.

– Но куда вы пойдёте? – почти умоляющим тоном спрашивает Клочков. – В частные клиники? Там совсем другие порядки, другая этика...

– Мы создаём собственную клинику, – говорю я, испытывая странное удовлетворение от его растерянности. – В Санкт-Петербурге. Там, где нас ценят не за медийность, а за профессионализм.

Клочков опускается в кресло, словно получил удар.

– Елена Викторовна, Максим Игоревич, давайте подумаем ещё... Может быть, есть условия, которые заставили бы вас остаться? Повышение зарплаты, новое оборудование, административные льготы?

– Самоуважение не покупается, – отвечаю я, беря со стола свои документы. – А его у меня здесь больше нет.

Максим тоже забирает свои бумаги:

– Мы написали переходные записки для наших пациентов, передали все дела коллегам. Последний день работы – завтра. Со следующей недели считайте нас бывшими сотрудниками.

Выходим из кабинета под тяжёлым взглядом главврача. В коридоре нас перехватывает группа коллег – Ирина, несколько врачей и медсестёр, с которыми работали долгие годы.

– Правда, что вы увольняетесь? – спрашивает Ирина, и в её голосе слышится отчаяние. – Совсем?

– Правда, – киваю я. – Прости, но по-другому не получается.

– Но почему сейчас? – недоумевает доктор Морозова. – Когда всё наконец-то наладилось, когда тебя реабилитировали?

– Именно поэтому, – отвечает Максим. – Реабилитация по принципу "а, так это же знаменитость!" нас не устраивает. Мы не хотим работать там, где нас ценят только за внешний блеск.

Ирина подходит, обнимает меня: