Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Казахские коммунисты стояли на своём, невзирая на усиливающуюся критику их жёсткой линии против переселенцев со стороны московского ВЦИК. Пока неизвестна потребность в земле местного населения, упорствовали они, никакие площади нельзя отдавать или позволять занимать иммигрантам. «Бессистемное, анархическое переселение в Казахскую Республику в последние 5–6 лет» нарушает основополагающие принципы советской земельной политики. В конце концов, повсеместно принято осуществлять миграционные процессы планомерно и только тогда, когда местное население обеспечено землёй. Особенно это касается регионов, где, как в Казахстане, немного пригодных под пашню участков. Гораздо большую часть казахских земель если и можно сделать пахотными, то лишь с помощью огромных капиталовложений. Нехватка земли порождает конкурентную борьбу между иммигрантами и коренными жителями, которая часто завершается не в пользу казахов[352].
Крестьяне смотрели на вещи иначе. Прежде всего в тех областях, где ключевые административные посты занимали казахи, они чувствовали себя обделёнными. В этих так называемых смешанных областях среди европейского населения нарастало беспокойство. Они покинули родину и отправились в неизвестность, жаловались крестьяне, годами тяжко трудились в суровых условиях, терпели лишения и многим жертвовали, чтобы отвоевать у степи плодородную землю и принести казахам европейскую культуру. А что получили в награду? «Культурное русско-украинское население» принуждается к «дикости» и «кочеванию», говорилось, например, в одном памфлете. Поля зарастают, дома разваливаются или используются казахами под стойла, «так как климат украинской хаты им непривычен». Притом и цель реформ не достигнута, поскольку «киргизское население не хочет расставаться с лёгким трудом пастуха и свободной жизнью кочевника и променять их на тяжёлый труд земледельца»[353]. В каждой строке тут сквозит глубокая антипатия к казахам, «диким» кочевникам, над которыми европейцы ощущали превосходство[354]. С точки зрения многих крестьян, в их обязанности входила не только распашка земли, но и роль «культуртрегеров»[355]. Ещё в начале XX в. вдумчивые наблюдатели указывали на опасности, связанные с подобным русско-европейским чувством превосходства[356].
Многие крестьяне сдались и покинули Среднюю Азию, вернувшись в европейскую часть СССР, откуда некогда приехали они сами или их предки. Оставшиеся начали бороться. Множество земледельцев (особенно из Джетысуйской губернии, где бушевали самые сильные конфликты) в крайней ситуации обращалось за помощью в различные центральные инстанции[357]. Они жаловались на незаконные конфискации, на ущемляющие их земельные реформы, на повседневные придирки советских должностных лиц. Они чувствовали себя жертвами большевистской национальной политики, воспринимая уравнивание себя с казахами как оскорбление. Они писали жалобы, осаждали местных уполномоченных, посылали в Москву делегации со свидетельствами неудовлетворительного положения дел в их районе. С разными вариациями все они рассказывали одну и ту же историю: о жестоком переселении 1921–1922 гг., о непрекращающихся спорах из-за земли и воды, о своей дискриминации казахами.
У казаков из станицы Каскеленской, к примеру, комиссия под руководством У.К. Джандосова в 1921 г. отобрала часть земли, раздав её окрестным казахам. Мало того: в последующие годы на этой территории оседало все больше казахских аулов. И теперь, жаловались казаки, их станица окружена 13 казахскими селениями, «как стальным кольцом», а у них осталось всего по четыре с половиной десятины земли на двор, «что далеко недостаточно для ведения сельского хозяйства, в котором наша главная и основная профессия»[358]. Сильнее всего их задевало то, что большая часть их бывшей земли никем не обрабатывалась и «запустела». Скот кочевников уничтожил всё, на что они положили десятки лет усердного труда. Слушать их никто не хотел, а когда они попытались сослаться на советское земельное законодательство, местные представители власти объявили его «несправедливым и недействительным»[359]. Казаки же прилагали все силы, чтобы изобразить себя верными подданными советской власти, самое горячее желание которых — соблюдать законы. Не их, мол, вина, что им не доверяют и не разрешают вступать в партию[360]. В других сёлах с крестьянами происходило примерно то же самое[361].
Ситуация обострялась. В Джетысуйской губернии чекисты с середины 1920-х гг. постоянно ждали взрыва насилия[362]. Казахские коммунисты не выказывали готовности уступить, кочевников положение дел устраивало, а многим крестьянам было уже нечего терять. Голощёкин, чувствуя опасность, настойчиво предупреждал товарищей о возможных последствиях: «Если мы не решим этот вопрос и не обеспечим его [русское население] землёй, оно возьмёт дело в свои руки»[363]. Терпение у крестьян действительно кончалось. Жители села Обекинск в одной жалобе заявляли: «Мы не допускаем мысли, что Советская Власть для иных — мать родная, а для других злая мачеха. Придя к нам своевременно на помощь, Вы избавите нас от нежелательных результатов, которые могут породить все эти недоразумения»[364]. В других местах выведенные из себя хлеборобы во весь голос угрожали «перерезать глотки» казахам, когда настанут «лучшие дни»[365]. Подобные фразы не могли пройти незамеченными, о чём крестьяне, вероятно, догадывались. Но гнев требовал выхода, заставляя забыть обо всём[366].
В Москве ряд влиятельных деятелей прислушивался к жалобам крестьян. Одним из них был П.Г. Смидович, который занимал, среди прочих, пост председателя «Комиссии по регулированию отношений между коренным и пришлым населением автономных республик и областей». «Трудно смотреть и говорить с этими париями советской власти, живущими фактически вне закона. А ведь дело идёт о десятках тысяч хозяйств… — писал Смидович в апреле 1926 г. председателю Средазбюро[367] ЦК ВКП(б) И.А. Зеленскому. — Как Вы можете всё это принимать, спокойно смотреть и даже
