Наследники или ренегаты. Государство и право «оттепели» 1953-1964 - Павел Владимирович Крашенинников

Если строго следовать Закону «Об уголовной ответственности за государственные преступления», помещенному в УК республик, а точнее – директиве Права катастроф, число политических заключенных начало бы расти в геометрической прогрессии. Вот только это плохо сочеталось бы с «развернутым строительством коммунизма», поэтому занимались этим избирательно и методично.

На XXII съезде КПСС Никита Сергеевич Хрущев с истинно коммунистическим лицемерием заявил: «Возможно ли появление различных мнений внутри партии в отдельные периоды ее деятельности, особенно на переломных этапах? Возможно. Как же быть с теми, кто высказывает свое, отличное от других мнение? Мы стоим за то, чтобы в таких случаях применялись не репрессии, а ленинские методы убеждения и разъяснения…»[306]

Метод убеждения и разъяснения был изобретен руководством КГБ и назывался «профилактика».

19 июля 1962 г. Президиум ЦК КПСС на своем заседании рассмотрел вопрос «Об усиление борьбы с враждебными проявлениями антисоветских элементов». Итогом этого заседания стало одобрение текстов проектов трех документов: постановления Совмина СССР, которое расширяло перечень местностей, где запрещалось прописывать лиц, «отбывших лишение свободы или ссылку» за «враждебную антисоветскую деятельность»; приказа КГБ от 28 июля 1962 г. № 00175 «Об усилении борьбы органов государственной безопасности с враждебными проявлениями антисоветских элементов» и приказа Генерального прокурора СССР от 27 июля 1962 г. № 57 «Об усилении прокурорского надзора за расследованием дел о государственных преступлениях и рассмотрении их в судах».

В приказе Генерального прокурора говорилось: «За последнее время в ряде районов и городов отмечена активизация враждебной деятельности антисоветских элементов, сектантов и церковников, которые нередко используют в антисоветских целях хулиганствующие и другие уголовные элементы.

Между тем имеют место факты недостаточно решительной борьбы с антисоветскими проявлениями. Иногда лица, совершающие такого рода преступления, даже не привлекаются к уголовной ответственности, как этого требует закон, а в отношении их ограничиваются лишь мерами предупреждения. Некоторые прокуроры не проявляют активности в борьбе с подобными преступлениями, недооценивают их опасность и допускают беспечность…»[307].

Среди перечисленных в Приказе КГБ № 00175 мер следует отметить: «…Решительное усиление агентурно-оперативной работы по выявлению и пресечению враждебных действий антисоветских элементов внутри страны… Своевременно и остро реагировать на все поступающие в органы КГБ сигналы о лицах и фактах, заслуживающих чекистского внимания, незамедлительно проводить агентурно-оперативные мероприятия по их проверке… Создать во втором главном Управлении на базе 9-го, 12-го, 13-го и 14-го отделов Управление, на которое возложить функции по организации агентурно-оперативной работы на крупных и особо важных промышленных предприятиях»[308].

В отличие от прокурорских, чекисты стремились не сразу же сажать людей, замеченных их агентурой в «антисоветских проявлениях», а для начала попытаться промыть им мозги с помощью «товарища майора», партийной, комсомольской, профсоюзной или какой еще общественной организации. В полной мере эта работа была развернута уже после отставки Хрущева и некоторыми авторами считается гуманным способом борьбы с инакомыслием, поскольку доминирующая роль предупредительно-профилактической работы по предотвращению преступлений многих уберегла от тюрьмы[309].

Однако эта самая профилактика была не чем иным, как запугиванием людей перспективой посадки, отвращением их от всякой общественной и профессиональной активности, склонением к сотрудничеству с КГБ. Ее эффективность коренилась не в убедительной аргументации профилактирующих, а в ставшей уже генетической памяти населения о массовых репрессиях и Большом терроре. Эти эксцессы сталинизма были больше не нужны – достаточно нескольких показательных актов репрессий, чтобы для немногочисленных диссидентов это стало шоком.

Тем не менее находились и такие, на кого никакая профилактика не действовала. Сажать их тоже не хотелось, поскольку каждый политический процесс означал привлечение внимания к диссидентам, втягивание в дискуссию с ними. А ничего, кроме банальных заклятий бюрократизированной религии, служители Фемиды выдавить из себя не могли.

В этом случае на помощь властям приходила так называемая карательная психиатрия – злоупотребление психиатрическим диагнозом, лечением и содержанием в изоляции в медицинских учреждениях в целях ограничения свободы и других прав без приговора суда для определенных лиц или групп в обществе. Она не была советским изобретением – многие авторитарные режимы, желавшие выглядеть демократическими и избегавшие преследования неугодных лиц уголовными методами, просто объявляли их сумасшедшими.

При Сталине эта метода использовалась, но широкого распространения не получила, поскольку была хлопотной и весьма затратной по сравнению с ГУЛАГом или казнью.

Первым особо секретным стационаром советской карательной психиатрии стала Казанская тюремная психиатрическая больница (ТПБ) НКВД СССР, созданная в 1935 г. на базе окружной психиатрической лечебницы, открытой в Казани еще в 1869 г.

Первой пациенткой карательной психиатрии в Советском государстве стала революционерка-террористка, совершившая теракты как против царизма, так и против большевизма, лидер партии левых эсеров М. А. Спиридонова.

В сталинское время в этой больнице находились выдающийся правовед А. Г. Гойхбарг, первый Президент Эстонии Константин Пятс, известный партийный работник С. П. Писарев[310], двоюродный брат генерального секретаря Коммунистической партии Израиля Ш. Микунис, бывший начальник штаба ВМС адмирал Л. М. Галлер, инженер и авиаконструктор А. Н. Туполев[311].

К концу 1940-х гг. услуги карательной психиатрии стали все более востребованными. Министры здравоохранения и внутренних дел СССР, а также Генеральный прокурор СССР 25 марта 1948 г. утвердили Инструкцию о порядке применения принудительного лечения и других мер медицинского характера в отношении психически больных, совершивших общественно опасные деяния. Этим документом принудительное лечение назначалось только судебными органами на основании рассмотрения заключения экспертизы в соответствии с Инструкцией о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР от 17 февраля 1940 г., а также разрешения вопроса о том, действительно ли те или иные общественно опасные действия совершены невменяемым, и вопроса о степени опасности его для общества. В новой Инструкции 1954 г. уточнялось, что определение о назначении принудительного лечения выносилось в судебное заседание с участием прокурора и адвоката.

Срок «лечения» судом не устанавливался, а основанием освобождения из психиатрической больницы было «выздоровление или изменение психического состояния больного, устраняющее опасность его для общества или изменяющее степень этой опасности». При вынесении определения о выздоровлении заболевших душевной болезнью после совершения преступления суд одновременно решал вопрос «или о возобновлении судебного производства, если лицо заболело после передачи дела в суд, но до вынесения приговора или вступления его в законную силу, или о возобновлении исполнения приговора, если болезнь наступила во время его исполнения или после вступления его в законную силу (причем время принудительного лечения засчитывалось в срок наказания), или о направлении дела в прокуратуру, если оно