История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии - Султан Магрупович Акимбеков
В философском смысле, с позиций исторического материализма, она базировалась на безусловном приоритете базиса над надстройкой, в том числе материального над случайным. Соответственно теоретически она позволяла придать стройность и основательность всей истории человечества, исключить из неё элементы случайности, связанные, например, с ролью личности в истории или политическими процессами. По большому счёту, именно формационная теория лежала в основе всей советской идеологической конструкции. То есть опять же в данном случае историческая идеология являлась базой для идеологии государственной. Предполагалось, что она носит всеобщий характер и применима для любых обществ, каждое из которых согласно данной теории должно пройти через все стадии развития вплоть до самой прогрессивной, с точки зрения советских идеологов, социалистической, основанной на общественной собственности на средства производства. Естественно, что от того, на какой стадии находилось то или иное общество, напрямую зависела степень его прогрессивности.
При этом характерно, что сам Карл Маркс выступал против универсального характера связываемой с его именем теории. Так, например, сравнивая ситуации с обезземеливанием римских плебеев и так называемых poor whites (белых бедняков) в США в XIX веке, Маркс указывал, что «события поразительно аналогичные, но происходящие в разной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из эволюций отдельно и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления, но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в её надысторичности»[5]. Кроме того, он отмечал: «…но этого моему критику слишком мало. Ему непременно нужно превратить мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, — для того, чтобы прийти в конечном счёте к той экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общественного труда и наиболее полное развитие человека»[6]. Тем не менее в СССР, исходя из стоявших перед этим государством собственных задач государственного строительства, всё же была создана универсальная теория общественно-экономических формаций. Затем она легла в основу истории практически всех народов бывшего СССР и многих из сопредельных с ними стран.
Стремление к унификации принципов организации государства, а также образа жизни советского общества, в состав которого вошли столь разные по своему происхождению народы, сформировало и потребность в унификации идеологии и тесно с ней связанной истории. «Теория общественно-экономических формаций во многом нивелировала национальные, этнические, региональные черты исторического процесса, сводя его к одному измерению. Особенность исторического измерения состояла разве в том, что разные народы и страны проходили одни и те же стадии, но в разное время»[7]. Заведомая идеологичность исторического знания в СССР предполагала существование готовых жёстких схем практически на все случаи жизни или те или иные этапы исторического развития. И в первую очередь это имело отношение к любым обобщающим работам. Тем более это справедливо для тех, которые имели отношение к истории народов, входивших в Советский Союз.
Хотя очевидно, что в отдельных случаях было непросто включить в единую теоретическую концепцию моменты из истории некоторых народов, это нарушало её стройность. Например, очень трудная ситуация сложилась с историей кочевых обществ. Так, Николай Крадин задавался вопросом: «Как интерпретировать номадизм в рамках одного из основных методологических принципов исторического материализма — закона соответствия базиса и надстройки. Согласно теории Маркса, изменения в базисе неминуемо приводят к соответствующему изменению надстройки (в форме революций). Экономический базис кочевничества — пастбищное скотоводство — оставался практически неизменным на протяжении многих столетий»[8]. Такое обстоятельство, несомненно, вносило дисбаланс в целом в довольно стройную теорию формаций. Потому что было сложно объяснить, каким образом при относительной неизменности материальной базы и форм собственности на средства производства происходило продвижение кочевых обществ по универсальной формационной лестнице.
Для того чтобы ответить на этот вопрос, в советские времена появилась концепция так называемого «кочевого феодализма» как некоего особого направления в границах общей феодальной формации, которое как раз и было обусловлено спецификой традиционного образа жизни кочевников. Кроме того, советские историки вынуждены были искать у различных кочевых обществ в разные исторические периоды их существования черты, присущие той или иной формации. Так, например, в предисловии к своей классической книге «Общественный строй монголов» известный советский историк Борис Владимирцов следующим образом описывал феодальное общество у кочевников монголов: «Настоящая работа разделяется на три отдела. В первом отделе делается попытка обрисовать монгольское общество до образования империи Чингисхана и в эпoху империи. Это XI, XII, XIII века, время зарождения кочевого феодализма. Второй отдел захватывает период от XIV до XVIII вв., когда большинство монгольских племён попадает под сюзеренитет манджурских императоров: время расцвета феодализма. Наконец, третий отдел имеет дело с монгольским обществом двух последних столетий — времени разложения и окончательного упадка кочевого феодализма»[9]. Хотя остаётся открытым вопрос о том, почему, собственно, зарождение феодализма у монголов относится именно к XI веку? При том что кочевое хозяйство и принципы организации племён в Монголии в принципе были точно такими же, как и у живших в более ранее время хуннов, сяньби и тюрков? Очень похоже, что это могло быть вызвано необходимостью связать по времени процесс появления феодальных отношений в Монголии с аналогичными процессами в Западной Европе и России. Тем самым это позволило бы ввести монгольских кочевников в единую теоретическую систему общественно-экономических формаций.
Побочным эффектом такой сложной ситуации с кочевниками в контексте общей теории формаций стало однозначное определение их общей отсталости на пути общественного прогресса. В связи с тем что их история не может быть идентифицирована в пределах последовательной смены формаций, естественно, следует вывод, что у данного исключения из правил
