Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

подходы отражали и усиливали весьма популярное представление о сокровенном знании как о силе и власти в руках тех, кто им монопольно владеет. Для С.Л. Маслова наука и знания однозначно наделяли любого профессионала особыми правами по сравнению с теми, кто обладал лишь «опытом». «Агроном знает, как живет и чем питается растение…; агроном знает, как ведется хозяйство в различных местах в России и заграницей. Агроном видел разнообразнейшие машины и орудия, он знает, какие из них наиболее полезны и необходимы… Одним словом, агроном знает основы сельского хозяйства — на чем оно стоит и движется»[264]. Подобные авторы были абсолютно уверены, что среди небольшого числа посвященных, «тех, кто знает», крестьян не было, — ведь «наука» указывала, что знания в области сельского хозяйства могли принадлежать только подготовленным профессионалам. Возьмем, например, резкие обличительные речи А.Н. Челинцева, направленные против народников прежней формации, которые серьезно полагали, что агроном должен помнить, что его возможности не безграничны, и больше учиться у самих крестьян. Челинцев категорически выступал против этого взгляда, утверждая, что только агроном среди реально участвующих в сельскохозяйственном производстве и аграрной политике заинтересованных лиц стоит на прочном фундаменте «науки»; а если он и допускает ошибки, то все, что ему нужно, — это развивать свои научные знания. Русские агрономы никоим образом не должны уступать инициативу крестьянам, ибо крестьянство есть составная часть процесса «стихийного» развития русской деревни, который специалисты обязаны «рационализировать». Коротко говоря, только агроном «должен быть в состоянии устроить отдельные крестьянские хозяйства на основе экономической рациональности». Рисуя целый ряд прекрасных картин будущего царства просвещенности, прозрения и понимания (которых и без того было немало в агрономической литературе), Челинцев продолжал: «Во всех случаях агроному надо знать не только сельскохозяйственные запросы, которые выражаются самим населением, но еще и те, которые не осознаны им, но существуют и доступны вскрытию только при помощи специалиста-агронома. Последний должен знать поэтому больше, чем могут сказать крестьяне или земцы, как не специалисты в экономическом и организационном анализе. У агронома должен быть своего рода маяк, выставленный местным сельскохозяйственным производством для ближайшего времени, маяк, видимый агроному и может быть невидимый другим». Правительственный журнал «Вестник сельского хозяйства» эксплуатировал те же прекрасные образы: основной задачей специалиста считалось освещать факты современной действительности с прогрессивной точки зрения объективной научной агрономической мысли, что предоставляло агрономам необходимую власть для того, чтобы неизменно давать крестьянам направляющие указания, как именно им следует возделывать свою землю[265].

Статья А.А. Ярилова «Философия агрономии» имела подзаголовок «Мысли еретика», поскольку он увидел немалые «преимущества» в таких характеристиках крестьянства, как «некультурное» и «биологическое». Он считал, что «городское общество» действительно владеет «наукой», оно уже давно вымуштровано этой «наукой» и «машиной». Крестьяне нуждаются в науке потому, что насквозь «природны», и их коллективная душа не похожа на душу немецкого юнкера, поскольку едина с «землей и природой». Рождаемость в городе, однако, падает, а в деревне остается стабильно высокой; решение этой проблемы лежит в прививании городской науки к стихийно природному крестьянскому стволу, что придаст разумность крестьянскому социальному организму, который издавна был материалистичным, но не интеллектуальным. «Проблема “интеллигенция и народ” в приложении ее к агроному и крестьянину-земледельцу может быть разрешена тем же путем, что и проблема: город и деревня или индустрия и земледелие, цивилизация и постоянный прирост населения». В этом и был источник символической важности еще одного нового проекта — «агрономических поездов», осуществленного государственными агрономами в 1913 г. и ставшего символом столкновения дисциплинированной машины и стихийного человека. Паровые двигатели этих «железных коней», украшенных поучительными лозунгами и яркими картинами, везли в российскую глубинку лекторов, «просвещение» и «агротехническую пропаганду и агитацию»[266].

«Трудовая теория», на которую часто ссылались в правительственных дебатах в 1890-е гг., недвусмысленно намекала на то, что что «трудящемуся крестьянину» остается только трудиться, чтобы достичь предписанного другими. Концепция «трудового хозяйства», выдвинутая «организационно-производственным направлением» после 1905 г., имела тот же подтекст: она стремилась указать на очевидные различия между физическим и умственным трудом и на банальную разницу между «трудолюбивым крестьянином» и «сельскохозяйственным интеллигентом»[267]. Как жаловался А. Мухин после всесторонних и многочисленных опросов членов различных кооперативов Черниговской губернии, русские крестьяне не представляют себе, что такое «экономическое творчество», и никак не вовлечены в реальные экономические «предприятия». Если в немецких кооперативах их члены крестьяне «инвестируют», то «главное и даже единственное “предприятие” большинства нашего крестьянства — накормить себя и свою семью, все же остальное, все “предприятия” только средства для возможного исполнения первого… Вся жизнь русского крестьянства — производство, и вся цель этого производства — потребление. Потребление для производства и производство для потребления». Кооперативы помогают крестьянам преодолеть эту подавляюще монотонную рутину, добавлял Мухин, но не работают как «школы гражданственности» или социального самосознания, ибо подобные идеи остаются за пределами крестьянского чисто биологического образа жизни[268].

Специалист по маслодельным кооперативам С.П. Фридолин, работавший в Санкт-Петербургском и позже в Московском земствах, довольно самокритично высказывал ту точку зрения, что столь серьезное различие бьшо частичным проявлением наложения одной культуры на другую, а не результатом взаимодействия двух элементов единого общества. Что до сравнения с Данией, Скандинавией, Нидерландами, Бельгией и вообще Западом с целью представить их в качестве возможной модели для русской агрономии, то Фридолин был поражен контрастом виденного им в Скандинавии с ситуацией в России. Пока русские специалисты сводили всю свою бурную деятельность к упражнениям в «болтологии», а черновую работу оставляли мелким служащим, их датские коллеги действительно трудились: «Физическая работа свойственна всем слоям представителей интеллигентного труда, в частности специалистам по сельскому хозяйству, которые являются не только учителями, но и работниками на деле. Датский консультант, уча, сам учится на опыте, учится у тех, кого он учит». В Дании и Финляндии крестьяне нанимали агрономов на работу через кооперативные союзы и говорили им, что конкретно нужно сделать, так что «самодеятельность не является здесь пустым звуком или простым лозунгом». В России агрономов брало на работу земство или правительство, и любой кооператив сразу же впадал в большую зависимость от тех агрономов, которые его основали и им заведовали, в частности доставали столь необходимые деньги и растолковывали крестьянам, на что их употребить. Стандартный ответ на подобную критику заключался в том, что русские крестьяне были, мягко говоря, не столь грамотны, образованны, богаты или социально интегрированы, как крестьяне в Западной и Северной Европе, так что внешнее руководство для них имело определяющее значение. Насколько можно судить по его анализу, Фридолин сделал схожее предположение, противопоставив датских фермеров «нашим крестьянам»: «Разница только в том,