Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри

был поверенным ее душевных страданий, грустных воспоминаний, к которым сам не чувствовал себя способным[488]. Радегонда дожила до седых волос, не забывая впечатлений своего первого детства, и воспоминания о прошлых днях, проведенных на родине, между своими, приходили ей на память в пятьдесят лет с той живостью и горечью, как и во время ее плена. Она часто говаривала: «Я бедная похищенная женщина», описывала до малейших подробностей сцены отчаяния, убийства и насилия, которых была свидетельницею, а отчасти и жертвою[489]. После стольких лет изгнания и несмотря на совершенную перемену вкусов и привычек, воспоминания домашнего очага и прежние семейные привязанности были для нее предметом почитания и страсти; это была единственная сохранившаяся в ней черта германских нравов и характера. Образ ее родителей, убитых или изгнанных, постоянно был перед нею, несмотря ни на новые ее привязанности, ни на спокойную обстановку. Было нечто бешеное, пылкое, почти дикое в душевных ее порывах к последним отраслям ее рода, к сыну ее дяди, спасшемуся в Констатинополь, к родственникам, рожденным в изгнании, которых она знала только по имени[490]. Эта женщина, любившая на чужбине только то, на чем лежал отпечаток христианства и образованности, вносила в свои патриотические сетования оттенок дикой поэзии, воспоминание народных песней, слышанных ею в деревянных хоромах своих предков или в родимых лесах. Видимые, хотя, конечно, ослабленные, следы этого встречаются, местами, в некоторых стихотворениях, где итальянский поэт, говоря от имени королевы варваров, старается передать грустные думы ее в том виде, как сам их слышал:

«Я видела женщин, влекомых на рабство, с связанными руками и распущенными косами; одна шла босиком по крови своего мужа, другая наступала на тело своего брата[491]. У всякого было о чем лить слезы; а я плакала за всех. Я оплакивала моих покойных родителей и должна оплакивать также и тех, что остались живы. Когда слезы мои иссякают, тоска не молчит во мне; шумит ли ветер, я прислушиваюсь, не приносит ли мне он вести, но тень ближних моих не является мне[492]. Целая бездна отделяет меня от тех, кого люблю больше всего на свете. Где находятся они? Спрашиваю о том у ветра свистящего, спрашиваю у облака проходящего: хоть бы какая пташка подала мне о них весточку[493]. Ах! если б меня не держала святая монастырская ограда, поспешила-б я к ним, когда бы они и не ждали меня. Села бы на корабль в непогоду; с весельем поплыла бы в бурю. Корабельщики дрожали бы, а я не знала бы страха. Если б корабль разбился, подвязала бы я под себя доску и пустилась бы дальше; если б не могла уловить никакого обломка, то устремилась бы к ним вплавь»[494].

Такова была жизнь Фортуната с 567 года – жизнь, в которой не очень суровое благочестие соединялось с невозмущаемой дружбой, важными трудами и досугами, полными приятных мелочей. Этот последний и любопытный пример попытки к соединению христианской нравственности с общественной утонченностью старой цивилизации прошел бы незамеченным, если бы друг Агнесы и Радегонды сам не изобразил в своих стихотворениях малейших перемен быта, избранного им по глубокому влечению к благам жизни. В них описана, почти со дня на день, история этого общества трех лиц, связанных между собой пламенной дружбой, вкусом к изящному и потребностью умной и занимательной беседы. Там есть стихи на все маленькие события, из которых сплеталась эта жизнь, тихая и однообразная: на горесть разлуки, на скуку отсутствия и радость свидания, на небольшие подарки, полученные друг от друга, на цветы, на плоды, на разные лакомства, на ивовые корзинки, которые стихотворец плел собственноручно в подарок обеим своим подругам[495]. Есть стихи в честь ужинов, дававшихся в монастыре на три прибора и одушевленных сладостной беседой[496]; и в честь одиноких обедов, на которых, наедаясь вволю, Фортунат жаловался, что имел только одно удовольствие и был лишен наслаждения зрением и слухом[497]. Наконец, есть стихи и на счастливые или печальные дни, приходившие ежегодно, как например, на день рождения Агнесы и на первый день поста, в который Радегонда, повинуясь вечному обету, затворялась в свою келью и проводила там великопостное время[498]. «Где скрывается свет мой? Зачем таится он от моих взоров?» – восклицал тогда стихотворец со страстным выражением, которое можно было бы почесть не совсем благочестивым. Но когда наступал день Пасхи и конец этому продолжительному отсутствию, тогда, соединяя нечто вроде мадригала с важными христианскими размышлениями, он говорил Радегонде: «Ты уносила мою радость; ныне она возвратилась ко мне с тобою; ты заставляешь меня вдвойне праздновать этот торжественный день»[499].

С блаженством спокойствия, исключительного в то время, итальянский выходец пользовался не меньшей знаменитостью и даже мог ласкать себя верой в продолжительность этой умиравшей литературы, которой он был последним и самым ничтожным представителем. Варвары удивлялись ему и старались, как только умели, восхищаться его остротами[500]; самые мелкие его сочинения, записочки, написанные без присеста, пока дожидался их податель, простые двустишия, импровизированные за обедом, переходили из рук в руки, читались, переписывались, выучивались наизусть; его религиозные поэмы и послания в стихах к королям были предметом всеобщего ожидания[501]. По прибытии своем в Галлию он славил языческим слогом брак Сигеберта и Брунгильды и в христианском духе – обращение Брунгильды из арианской ереси в православие[502]. Воинственный характер Сигеберта, победителя зарейнских народов, послужил первой темой его стихотворной лести; потом, поселившись в Пуатье, в королевстве Хариберта, он пел в честь этого государя хвалы королю миролюбивому[503]. По смерти Хариберта в 567 году ненадежное состояние города Пуатье, беспрестанно переходившего то в руки австразийского короля, то в руки нейстрийского, заставило стихотворца хранить долгое время благоразумное молчание; язык его развязался только тогда, когда, по мнению его, город этот окончательно покорился власти короля Хильперика. Тогда он посвятил этому королю в элегических стихах свой первый панегирик, то самое сочинение, о котором говорено было выше и присылка которого на бренский собор послужила поводом к этому длинному эпизоду.

Фортунат довольно ловко воспользовался случаем соборного съезда для своих литературных успехов, ибо собравшиеся в Брени епископы составляли цвет тогдашних ученых и мыслителей Галлии: настоящую академию. Впрочем, посвящая им свое стихотворение, он остерегся от малейшего намека на щекотливый вопрос, предстоявший их обсуждению. Ни слова о тяжком испытании, которому должен был подвергнуться Григорий Турский, первый, кому он доверял свои литературные произведения, друг его и покровитель[504]. В этом стихотворении, состоящем из ста пятидесяти стихов, ничто