Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри
Фибулы в виде орлов. VI в.
Когда епископы с ложным воззрением и снисходительным вкусом времен литературного упадка надивились стихотворным трудностям, преувеличениям и тонкостям панегириста, то должны были возвратиться от вымыслов искусственного идеала к впечатлениям действительной жизни. Последовало открытие собора, и все судьи воссели на скамьях, поставленных кругом присутственной залы. Как при суждении Претекстата, вассалы и франкские воины толпой теснились у дверей, но совершенно с другим расположением к обвиняемому[506]. Вместо того чтобы при виде его дрожать от нетерпения и гнева, они обнаруживали к нему только почтение и даже разделяли восторженное к нему участие галло-римского населения. Король Хильперик держал себя с натянутой важностью, не совсем в нем обыкновенной. Казалось, что он или боялся встретиться лицом к лицу с противником, которого сам вызвал, или чувствовал смущение при мысли о соблазне всенародного следствия над поведением королевы.
Войдя в залу, он приветствовал членов собора и, приняв от них благословение, сел[507]. Тогда Бертран, епископ Бордоский, слывший за участника в прелюбодеяниях Фредегонды, начал говорить, как истец; он изложил обвинительные факты и, обратившись к Григорию, требовал объяснения, справедливо ли, что он взводил такие поклепы на него и на королеву[508]. «Поистине, я ничего этого не говорил», – отвечал турский епископ. «Но, – немедленно возразил Бертран с живостью, которая могла показаться подозрительною, – эти дурные слухи ходили; ты сколько-нибудь должен о том знать». Обвиняемый отвечал спокойно: «Другие говорили это; я мог слышать, но сам никогда тому не верил»[509].
Легкий шепот одобрения, разнесшийся при этих словах по собранию, выразился за дверями топотом и кликами. Несмотря на присутствие короля, франкские вассалы, чуждые понятия, которое составили римляне о величии особы государя и священной важности судебного заседания, внезапно вмешались в прения с восклицаниями, отличавшимися резкой свободой выражения: «Зачем возводить такие вещи на служителя Божия?» «С чего король занимается этим делом?» «Разве епископ способен говорить такие слова хоть бы насчет раба?» «Ах, Господи Боже! Помоги служителю Своему»[510]. При этих криках неудовольствия король встал, но без гнева, как бы искони привычный к грубой откровенности своих литов. Возвысив голос так, чтобы толпа, находившаяся снаружи, слушала его оправдание, он сказал собранию: «Клевета, направленная на мою жену, – личное мне оскорбление; я должен был вступиться. Если вы считаете нужным иметь свидетелей вины епископа, они здесь; но если думаете, что этому быть не следует, то говорите, я охотно исполню то, что вы положите»[511].
Епископы, обрадованные и несколько удивленные такой умеренностью и покорностью короля Хильперика, тотчас же дозволили ему ввести свидетелей, о присутствии которых он объявил; но он мог предъявить только одного поддиакона Рикульфа[512]. Платон и Галлиен продолжали утверждать, что им объявлять нечего. Что касается до Левдаста, то, пользуясь своей свободой и беспорядком, господствовавшим при ведении этого судебного дела, он не только не явился в заседание, но даже имел предосторожность удалиться от места прений. Рикульф, дерзкий до конца, счел обязанностью говорить; но члены собора остановили его, закричав с разных сторон: «Церковнику низшего чина нельзя верить в показаниях на епископа»[513]. Таким образом, за недостатком засвидетельствованных показаний, оставалось только верить слову и клятве обвиняемого; король, верный своему обещанию, не противился, но придрался к форме. По причуде ли воображения, или по неясным воспоминаниям каких-либо старых германских порядков, пришедших ему на память с примесью христианских обрядов, он пожелал, чтоб оправдание епископа Григория сопровождалось странными формальностями, похожими на заклинание колдунов. Он требовал, чтоб епископ отслужил три обедни сряду на трех различных престолах и по окончании каждой обедни, стоя на ступенях престола, клялся, что не произносил речей, ему приписываемых[514].
Уже церковная служба присоединенная к присяге, для того чтобы усилить значение последней, заключала в себе нечто не совершенно согласное с православными понятиями и обрядами; но совокупление нескольких клятв в одном и том же деле было совершенно противно церковным уставам. Хотя члены собора это знали, тем не менее они согласились уступить странной прихоти короля. Сам Григорий изъявил согласие нарушить правило, которое провозглашалось так часто. Может быть, как лично обвиненный, он считал бесчестным уклониться от какого бы то ни было испытания; может быть и то, что в этом жилище, где все носило на себе германский отпечаток, где самый вид людей был варварский, а нравы полуязыческие, он не чувствовал в себе уже той силы и той свободы совести, как в стенах галльских городов или под кровлей базилик[515].
Пока все это происходило, Фредегонда, держась в стороне, ждала решения судей, притворяясь спокойной до бесстрастия и замышляя в глубине души своей жестокое возмездие обвиненным, кто бы они ни были. Дочь ее Ригонта, более из отвращения к ней, нежели по чувству искренней приязни к турскому епископу, казалась глубоко тронутой несчастьями этого человека, известного ей только по имени; достоинств его оценить она не была в состоянии. Запершись в этот день в своей комнате, она наложила пост на себя и на всех своих прислужниц, пока слуга, нарочно посланный, не известил ее, что епископ объявлен невинным[516]. Кажется, что король в знак полной и совершенной доверенности к членам собора удержался от присутствия при наложенных им испытаниях и предоставил только епископам сопутствовать обвиняемому в молельню бренского дворца, в которой совершены были три обедни и произнесены три клятвы на трех престолах. Вслед за тем снова открылось заседание собора; Хильперик занял уже свое место; председатель собрания не садился и произнес с величественной важностью: «О, король! Епископ исполнил все, что было ему предписано: невинность его доказана; что же теперь остается нам делать? Нам остается лишить тебя христианского причащения, тебя и Бертрана, обвинившего одного из своих собратьев»[517]. Пораженный этим неожиданным приговором, король изменился в лице и со смущенным видом школьника, слагающего вину свою на сообщников, отвечал: «Но я говорил только то, что сам слышал». – «Кто же говорил первый?» – спросил глава собора голосом более повелительным[518]. «Я все это слышал от Левдаста», – сказал король, еще взволнованный от
