Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

Поразительны постоянные параллели этой ситуации с европейской колониальной системой управления. В обоих случаях понятие прогресса использовалось для того, чтобы представить население несознательным, неспособным к усвоению нового и к участию в собственном развитии; в обоих случаях такие утверждения лишали население гражданской и политической легитимности.[344]. Столь же типичен образ хаоса, институционального и социального вырождения, которые требуют вмешательства внешней силы и власти, как вакуум требует заполнения. Проблема российских профессионалов еще более напоминает подобные трудности местных колониальных элит: налицо узурпация языка прогресса и просвещения в качестве легитимизирующей опоры, с тем чтобы бросить вызов существующим властям, в то же время претендуя на право управлять «нашим отсталым народом»[345].

К тому же контраст с цивилизаторскими движениями в других европейских странах здесь весьма ощутим, несмотря на все традиционные ссылки на отсталость и варварство крестьян во многих странах Европы, включающие Россию в общеевропейский цивилизационный дискурс. Но европейские движения происходили в контексте мобилизации сословного общества в единую политическую нацию. Такое представление о нации не обязательно имело вид этнонационализма, но подразумевало расширяющееся пространство для гражданского соучастия и мобилизации. Именно этот аспект начисто отсутствовал в работах российских интеллигентов-профессионалов того периода. Предположение, что крестьяне не соответствуют заданным стандартам гражданственности, самостоятельности, прогресса и рациональности, породило не только идею динамичной трансформации крестьянства, но и зачастую подтверждало дискурсивное воплощение их в образе касты. Отсюда же проистекало и оправдание постоянного присутствия в крестьянской среде администрации, действующей почти как иностранная — «как бы со стороны»[346].

Глава V

КАК КРЕСТЬЯН ДЕЛАЛИ ОТСТАЛЫМИ. 1900—1914

К 1914 г. массовое кооперативное движение втянуло в свою орбиту уже более четверти всех крестьянских хозяйств Российской империи. Для современников, а потом и историков именно с данного времени это движение стало массовым и, следовательно, значительным; многие авторы сразу увидели в нем новую форму социальной организации, отрицающую собой экономический застой старого режима и развивающуюся в обход сословной системы[347]. Однако в некоторых отношениях кооперативное движение отражало ту самую сословность, которую кооперативы должны были отвергать как принцип социальной организации, а также иные признаки, типичные для старого режима. Новая социологическая классификация населения — по роду занятий и социально-экономическим функциям, а не по признакам принадлежности к сословию — оказалась вполне совместимой с сословной обособленностью, которая всегда была связана с кастовостью, за последней стояло намерение отделить различные слои сельского населения друг от друга посредством властного вмешательства, так и основополагающей дихотомией образованного и развитого управленца и трудящегося крестьянина. Связанные с этим обещания основать новую власть на рациональности и науке дополнительно укрепили и без того еще жизнеспособную политическую культуру самодержавия. Для этого была использована презумпция неправоспособности управляемого населения, так как сопутствующее ей утверждение о том, что крестьяне неразумны и нерациональны, исключало их из числа тех групп, которые в принципе могли участвовать в создании нового общества.

Такая позиция складывалась из умозаключений, начинавшихся и заканчивавшихся «отсталостью» — в ней видели одновременно причину и следствие всех крестьянских бед. Именно отсталость породила тип кооперативного активиста, ею было легко объяснить, почему крестьяне не способны воспринимать предложенные им здравые идеи, и она же делала обязательными постоянный внешний надзор и руководство со стороны властей. Эти причины также объясняли и предопределяли практическое развитие кооперативного движения на местном уровне. Десятилетиями в теоретических исследованиях, учебных и политических правительственных программах утверждалось, что сельские учреждения нерациональны и находятся в процессе разложения; соответственно и профессионалы относились к сельским обществам как хаотичным и иррациональным, игнорируя тот очевидный факт, что деревня имела свою внутреннюю логику развития. Утвердившись в мысли, что социально-экономическое расслоение есть объективная реальность, профессионалы появлялись на селе, ожидая найти там четко определенные и противостоящие друг другу классы — ведь вездесущие ссылки на эксплуатацию человека человеком давно нацелили их на поиск эксплуататоров и эксплуатируемых где только возможно. Сельские сословные власти считались защитниками крестьянской обособленности, явно заинтересованными в том, чтобы удерживать мужиков в рамках устаревшей социальной структуры, и изолирующими их от компетентного влияния новоявленных лидеров-профессионалов. Изобиловавшие в официальной и специальной литературе обещания избавить деревню от подобных деятелей (а то и целых «классов») непосредственно отражались на работе профессионалов, которые активно пытались убрать все неугодные им факторы из жизни новых кооперативных общностей. Если само «трудовое крестьянство» было не в состоянии распознать своих врагов, не принимало разделения на нужные классы, а иногда и сопротивлялось местным агентам и активистам, это объясняли крестьянской «темнотой» и зависимостью от их «врагов». В результате понятие «отсталость» описывало полный круг и превращалось в самодостаточную идеологему.

Вследствие отсутствия норм, в соответствии с которыми можно было бы выстраивать свою деятельность и оправдывать свое поведение, у рядовых членов почти не оставалось механизмов, обеспечивающих последовательную деятельность кооперативов. Залог недвижимости — наиболее очевидный механизм дисципли-нирования деловой активности и упрочения экономических связей в начале XX в. — был исключен в контексте более широкого дискурса, согласно которому крестьяне, получившие власть над другими крестьянами, представали безнадежно инфантильными и склонными к разрушению и подавлению. Система, которая была призвана сменить этот порядок, игнорировала собственность и богатство. Предполагалось, что она будет моральной и этической и позволит профессионалу проникать в деревню и вскрывать удручающее положение, как выразился один из них, «всего хозяйства» «со всеми его достоинствами и недостатками, умственными и нравственными», внося туда новые отношения, «основанные на взаимном доверии, в основу которого кладется не имущество, а личность»[348]. Проблема состояла в том, что кооперативы — учреждения в основном экономические по функции — лишались возможности категоризировать и исследовать индивидуальное хозяйство в экономическом отношении. Чтобы сладить с этими новыми учреждениями, их члены применяли принципы и общественные формы, давно знакомые крестьянам, но неприемлемые для профессионалов: сословность, мир, родственные связи, опеку «по знакомству» и явную коррупцию[349]. Местные агенты-профессионалы и творцы политики ссылались на это для подтверждения крестьянской «отсталости»; они старались обойти, ослабить и окончательно дискредитировать альтернативные новым порядкам обычаи, поскольку видели в них симптомы конкурирующих и нерациональных общностей, а то и альтернативных властных структур. В конечном счете выходило, что слаженную работу учреждений могли обеспечить только специалисты, располагающие административной и полицейской властью и действующие при помощи тех или иных интерпретаций права — хотя порою они сами между собой расходились в этих трактовках. Если эти деятели становились носителями произвола, то в основном потому, что их власть и влияние были изъяты из более широкой идеологии или из той системы, в которой члены кооперативов сами могли участвовать в качестве легитимных действующих лиц.