Петербург на границе цивилизаций - Тюрин Александр Владимирович Trund

«Переселенческая организация скорее поступалась интересами переселения в пользу кочевников, а не наоборот», — свидетельствовал Кривошеин, глава Управления земледелия и землеустройства.

Кочевники не останавливались и перед применением прямого насилия по отношению к переселенцам.

«Значительное количество возвращающихся обратно переселенцев единогласно указывает на грабежи киргизов как единственную причину, заставившую их бросить вновь заведенное хозяйство и возвратиться на родину», — писал нижегородский губернатор Н. Баранов.

А впереди еще будет страшная вспышка насилия по отношению к русским переселенцам в Семиречье в 1916 г.

В таежных и тундровых районах Сибири почти все судебные дела по спорам туземцев и русских из-за рыболовецких и охотничьих участков выигрывали первые. В Томской губернии промысловые угодья сплошь остались за «инородцами», и это весьма ограничивало возможности переселенцев найти неземледельческий заработок[218].

Мазать одной краской время столыпинских переселений, на мой взгляд, совершенно неверно. Мощный переселенческий поток шел и до столыпинской реформы, и до него существовали хорошо зарекомендовавшие себя переселенческие институты. Знаменитый указ увеличил не только количество переселенцев, но и число неудачных переселений.

Столыпин, безусловно, видел цель. Но методы, которые он выбрал для ее достижения, оказались легковесными и идеологизированными (создание «мелкого хозяина»), что сыграло фатальную роль в условиях дефицита времени. Проблему аграрного перенаселения в огромной сельскохозяйственной стране, имевшей слабые города и большую часть территории, непригодную для земледелия, нельзя было решить ускоренным разрушением общины.

Практически все примеры успешного ведения хозяйства, описанные в серии «Крестьянское хозяйство в России» Главного управления землеустройства и земледелия[219], относились не к хуторянам-единоличникам, а к общинникам. Средний «успешный переселенец» активно участвовал и в жизни переселенческой общины, и в кооперативном движении — можно сказать, гармонично сочетая личное с общественным. В десяти тысячах верст от старой родины гарантии, даваемые коллективом, были предпочтительнее, чем риски, который нес путь бесповоротного обособления.

Сибирского масла к 1913 экспортировалось на 68 млн. руб. (в 15 раз больше чем в начале века), что составляло 90 % всего российского экспорта продукта. А в этой сфере доминировал Союз сибирских маслодельческих артелей, объединивший 1410 кооперативных маслозаводов и 1167 лавок. Половину товарооборота Сибири контролировал Союз потребительских кооперативов — «Закупсбыт». Так что вопрос укрупнения предприятий и концентрации средств решался в Сибири в значительной степени некапиталистическим образом, за счет кооперативного движения.

Компенсируя медленный рост частных капиталов государство должно обеспечивать, как, собственно, было и раньше, транспортную связанность, строить железные дороги, забирать в казну предприятия, производящие продукцию с долгим сроком окупаемости, например, Балтийский судостроительный завод, Обуховский сталелитейный, Невский литейно-механический, Охтинские верфи. Вообще, большинство высокотехнологичных предприятии было сосредоточено в Петербурге (здесь на рубеже XIX и XX вв. 70% тяжелого машиностроения страны), притом, в основном, являлись они госкомпаниями, казенными; помимо упомянутых – Адмиралтейские верфи, Арсенал, Ижорский завод, Александровский. (Существуют они почти все и сегодня, с той же формой собственности.)

Могла бы петербургская Россия обойтись одной только столыпинской модернизацией? Теоретически да, если бы у нее не было столько недоброжелателей, внешних и внутренних, желавших разрушить ее. Но и гипотетическая двадцатилетняя модернизация а-ля Столыпин (реформатор хотел именно 20 лет покоя) все равно привела бы к серьезным противоречиям, которые пришлось бы решать насильственными методами.

В первую очередь она создала бы разрывы как по горизонтали, между регионами, так и по вертикали, между крупными хозяйственниками и беднотой, которой угрожало обезземеливание, между старожилами и новыми переселенцами.

Смогло бы городское хозяйство принять излишки рабочих рук из сельского хозяйства — большой вопрос; для этого должен был активно проходить переток капитала из аграрного сектора в национальный промышленный и финансовый.

В большинстве развитых западных стран этот переток дополнялся эксплуатацией «мировой периферии»: ограблением колоний, разрушением там мелкотоварного и натурального хозяйства, использованием там принудительного и почти дарового труда, неэквивалентным торговым обменом. Эти факторы давали высокую прибыльность вложениям в промышленный и финансовый капитал. Страдания туземного населения при этом не волновали никого.

Так британская Индия страдала от повторяющихся масштабных вспышек голода, что стало результатом политики колониальных властей по разорению местного ремесленного производства, освобождавшего рынок для английских промышленных товаров, по увеличению налогов на земледельцев и приватизации общинной земли, что то вело к последующему развалу ирригационных и других общественных хозяйственных систем[220]. К примеру, в 1876–1878 гг. голод охватил почти весь Индостан и унес 10 млн. жизней.[221]

Даже в благополучных США и Канаде, где индейцы уступали место белым колонистам, ведущим товарное хозяйство, процесс на этом не заканчивался, и мелкие фермеры отдавали свои земли крупным капиталистическим предприятиям, банкам и Bonanzafarms. (Так, в Манитобе средний размер «фермы» составил в 1881 г. немалые 2047 акров.[222])

В любом случае, никто не собирался давать России «20 лет покоя, внутреннего и внешнего». Запад смотрел на Россию также как на Китай и Индию, как на добычу.

В XIX и начале XX вв. Запад – центр мировой капиталистической системы - разрушает все огромные континентальные империи: китайскую, индийскую империю Моголов, османскую, австро-венгерскую, российскую. Иммануил Валлерстайн, создатель мир-системного анализа, пишет: «Капитализм только и возможен как надгосударственная система, в которой существует более плотное 'ядро' и обращающиеся вокруг него периферии и полупериферии».

Капиталистическая мир-экономика становится глобальной, разворачиваясь из западного ядра. И принцип ее работы всегда схож. Сперва Запад захватывает точки входа в ту или иную традиционный социум - сперва подкупом, а следом и военным путем, подминает торговый обмен, вначале внешний, потом и внутренний, захватывает таможенную и фискальную систему, потом расщепляет этот социум, захватывая все его производительные силы и ресурсы. Такова модель для слабых стран. В отношениях с более сильными государствами, с большой военной мощью, модель экспансии становится более изощренной. Начинается с навязывания стране-жертве экономической зависимости – дешевое сырье и продукция низкого передела в обмен на промышленные западные товары по монопольно высоким ценам. Что ведет у нее к накоплению большого внешнего долга. Далее ввоз капитала, Запад инвестирует в страну-жертву, используя там дешевые ресурсы и дешевую рабочую силу, и репатриируя прибыль. Попутно формируется ограниченная экономическая диверсификация страны-жертвы - зависимость от узкого круга экспортных товаров, уязвимость перед колебаниями мировых цен на них.

Российская империя становится примером страны-донора, полупериферии в капиталистической мир-экономике. Быстро шло формирование зависимости от иностранного финансового капитала («Русско-азиатский банк» с французским капиталом, «Петербургский международный коммерческий» с немецким и т.д.). Особенно масштабно шло вторжение западного (французского, бельгийского, английского) капитала в производство сырья и продукции низкого и среднего передела, где формировались монополии (Продамет, Продуголь, Продвагон, Русская генеральная нефтяная корпорация «Ойль»), что мешало развитию отраслей. Золотой валютный стандарт, введенный Витте, способствовал быстрому оттоку прибыли на вложенный иностранцами капитал.