Златая цепь на дубе том - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович

НИКОЛАЙ I,

или ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ У ВЛАСТИ

Николай I: знаменитый «взгляд василиска»

Николай Павлович родился в 1796 году, то есть был почти на двадцать лет младше своего брата и предшественника Александра I. Воспитывали его совершенно иначе — не на французский лад, а на немецкий. У его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны представления о педагогике были старомодными. Сначала ребенка доверили попечению ласковых, заботливых женщин, а потом передали в руки сурового воспитателя-мужчины. Этот перепад, несомненно травматический для четырехлетнего мальчика, вероятно, сформировал у Николая убеждение, что «женский» и «мужской» миры должны существовать по разным правилам. В частной жизни Николай будет мягок и сердечен, в государственной — жёсток и холоден. Главное влияние на формирование личности великого князя оказал его наставник генерал Ламсдорф, состоявший при юноше целых 17 лет. Это был человек грубый и жестокий, превыше всего ставивший порядок. Николая учили не столько наукам, сколько дисциплине, повиновению, фрунту. Сам царь потом вспоминал: «Меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков». Мальчика ставили в угол на колени. За тяжкие провинности могли и отлупить железным шомполом. Конечно, нельзя всё в человеке объяснять его ранним опытом, но факт остается фактом: Александра Павловича в детстве не пороли — и, взойдя на престол, он отменил телесные наказания (по крайней мере для дворянства); Николая Павловича нещадно били — и он превратился в Николая Палкина.

С детства он обожал мундир и военные упражнения, это доходило до обсессии. В конце концов мать даже обеспокоилась односторонностью в образовании юноши и попыталась приобщить его к гражданским наукам, но было уже поздно. Николай так навсегда и останется солдафоном. Один из современников вспоминает: «Необыкновенные знания великого князя по фрунто-вой части нас изумили: иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и совершал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним равняться; к тому же показывал барабанщикам, как им надлежит бить».

К гуманитарным знаниям великий князь относился пренебрежительно, а из наук точных охотно занимался лишь математикой, ибо увлекался военно-инженерным делом. Впоследствии, познакомившись с великим самодержцем, английская королева Виктория с разочарованием напишет: «Очень умным я его не нахожу, а мысль его не просвещенна; образованием его пренебрегали» («Very clever I do not find him, and his mind is uncivilised; his education has been neglected»).

Когда юного Николая отправили в ознакомительное путешествие по Европе, в России очень волновались, не заразится ли он духом английских свобод. Его предостерегала мать: Англия — «страна, достойнейшая внимания», но увлекаться ею не следует. Министр иностранных дел граф Нессельроде составил специальное разъяснение, в котором говорилось, что всякая попытка пересадить «английское своеобразие» на другую почву опасна. Беспокоились зря. В Англии молодой человек интересовался чем угодно, но не конституционным устройством, а непочтительность тамошнего народа к монархии вызвала у Николая живейшее осуждение.

В 1825 году на плечи этого «фрунтовика» (так называли энтузиастов шагистики) внезапно свалилось огромное бремя самодержавной власти, и управлять страной он стал так же, как командовал строем солдат. Направление, в котором замарширует Россия, определилось шоком, испытанным Николаем в момент вступления на престол.

Если зигзаги политики Александра I были определены тремя потрясениями: убийством отца, аустерлицким позором и победой над Наполеоном, то у Николая I подобное переживание случилось только однажды, во время декабристского путча, и пережитый в тот день ужас определил стиль всего царствования. Из собственноручных записок императора известно, как он растерялся 14 декабря. Смертельная опасность, которой Николай подвергся в тот день, испытанные им страх и унижение уверили молодого самодержца в мысли, что самое страшное для государства — выпустить ситуацию из-под контроля. Рецепт царю виделся только один: сдерживать разрушительный Хаос при помощи неукоснительного Порядка. Любые изменения, не придуманные и не санкционированные высшей властью, вредны, а то и губительны. Николай будет отличать только людей военных, а к «статским» относиться к презрением — даже запретит дворянам-неофицерам отращивать усы. Все министры, в том числе руководящие сугубо гражданскими ведомствами, у императора будут генералами — вплоть до главы Святейшего Синода. Мемуаристка фрейлина Анна Тютчева, близко наблюдавшая Николая, пишет: «Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал её не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга… Николай I был дон Кихотом самодержавия, дон Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

По своим убеждениям Николай был классическим, беспримесным «государственником», то есть приверженцем концепции, по которой смыслом существования России является государство — как сверхидея и наивысшая ценность. Все обязаны дисциплинированно и беззаветно служить государству, никто не смеет покушаться на его авторитет и «раскачивать лодку».

Любовь к порядку сама по себе весьма похвальна, но до тех пор, пока она не начинает препятствовать естественному развитию жизни, очень часто совсем не упорядоченному. Мания тотальной организованности в фатально неорганизованной стране — камень, о который споткнулся еще Петр Великий, такой же фанатик контроля, как и Николай. Заставить всех шагать строем, единообразно действовать и мыслить не удалось ни тому, ни другому. Но Петр был открыт новизне и эксперименту, Николай же в любой нестандартности усматривал угрозу.

Другой современник, романист Николай Лесков, человек весьма нелиберальных взглядов, пишет: «…Всё сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении „особенное" тогда не нравилось и казалось подозрительным, или во всяком случае особенность не располагала к доверию и даже внушала беспокойство. Желательны были люди „стереотипного издания", которые походили бы один на другого, „как одноформенные пуговицы"».

В военизированной иерархии есть только одна фигура, принимающая решения и отдающая приказы — командующий. Поэтому ключевая особенность николаевской системы — личное управление. Но в девятнадцатом веке эффективно править огромной страной в «армейском режиме» было уже совершенно невозможно. Этот классический «ордынский» принцип мешал нормальному функционированию государственной машины. Если так можно выразиться, система была плохо систематизирована. В ней преобладал не любимый Николаем порядок, а волюнтаризм, от него же самого и исходивший. Если Российская империя и была армией, то очень странной — командующий руководил ею помимо штаба и часто вмешивался в действия мелких подразделений поверх голов непосредственных начальников.

Коррупция, непременный побочный эффект контроля только «сверху», да еще контроля столь бессистемного, приняла в николаевской империи всепроникающий характер. Царь считал это неизбежным злом и однажды сказал цесаревичу: «Во всей России не воруем только мы двое».

Николай пытался (довольно комично) даже ввести «порядок в беспорядок», учредив подобие иерархии и в коррупции. Уголовное уложение 1845 года установило нечто вроде шкалы простительных и непростительных злоупотреблений.