Делакруа - Филипп Жюллиан
Сулье догадался, он взбешен, но Делакруа, как известно, дружбу ставит выше любви. Сначала он пишет Сулье пространное, немного сбивчивое письмо, объясняя, что он тоже страдал, будучи вынужденным изменить другу. Ответа не последовало, и тогда Делакруа снова берется за перо; вот это превосходное письмо: «Слишком мы жалкие и ничтожные создания, чтобы и дальше жить подобным образом. Мир представляется мне несносным, и оттого старая дружба — ценней. Все дело, наверное, в возрасте. Многие любят меня, хотя я не люблю их вовсе: слишком поздно я их встретил. Заходи ко мне».
Относительно связи с этой дамой Эжен отнюдь не обольщался: «Мы снова виделись. Она заходила ко мне в мастерскую, я стал спокойнее — и все-таки ощущаю какой-то сладостный трепет. Я не слишком дорог ей — как любовник, разумеется, — потому что в остальном уверен, что она почти так же нежно привязана ко мне, как и я — к ней. О прихоть чувств! Моя рука коснулась ее колена. И что ж! Целый вечер у кузины я только и думал о…»
Куда проще с моделями, чем с замужними дамами. «24 января, суббота. Эмилия была сговорчива. Однако сладостный процесс не охладил моего пыла. Молодости многое дано. Незаконченными остались рука и волосы».
Со всех этих милых барышень Делакруа писал не просто этюды, но самые настоящие портреты. Один из них хранится в Лувре и, судя по прическе, относится к 1820 году; он выполнен с каким-то давидовским натурализмом: красные локти, сероватые ступни. Для «Сарданапала» и «Женщины с попугаем» позировала роскошная красотка Роза. Подобно цветам среди строгого убранства мастерской, эти девицы были единственной прихотью, которую дозволял себе воздержанный во всем молодой человек. Однако легко возбудимому, вечно взвинченному Делакруа далеко до пышущего здоровьем весельчака, служившего в британском адмиралтействе. Нередки у него и срывы: «Утром пришла позировать Элен. Она заснула или притворялась спящей. Сам не знаю почему, я нелепейшим образом почел за нужное изобразить страсть. К чему вовсе не лежало мое естество. Пришлось сослаться на головную боль… а потом, когда она уже уходила, совсем некстати ветер переменился».
Подобным фиаско, как утверждает Стендаль по собственному опыту, подвержены люди, одаренные богатым воображением, ибо трудности их воспаляют, а все легкодоступное расхолаживает. В приводимом ниже отрывке Делакруа уподобляется вечно терзаемому сомнениями женевцу Амьелю. «Выходя из дома вечером, часу в восьмом, встретил ту высокую красавицу служанку. Шел за ней до самой улицы Гренель, все не решаясь что-либо предпринять, почти страдая оттого, что выдался такой удобный случай. Вечно у меня так. Потом я понимал, как просто было подойти к ней и заговорить, но в ту минуту видел одни трудности, самые нелепые. Всякая решимость оставляет меня, лишь только представляется возможность действовать. Чтобы усмирить плоть, мне достаточно было бы постоянно иметь рядом любовницу. Какие танталовы муки претерпеваю я в мастерской наедине с самим собой. Я, бывает, жажду прихода первой попавшейся женщины. Господи, пришла бы завтра Лора! А появись она — я уже не рад, и уже ничего не хочется; вот в чем коренится мой недуг».
Встречаются у него и такие записи: «Мне снилась госпожа де Л… не проходит и ночи, чтобы я ее не видел или не был счастлив подле нее: и зачем я только с ней так суров — она восхитительное создание!»
Не он ли напишет госпоже де Форже: «Всю ночь мне снились Вы, что было несказанно сладко, но во сне, как и наяву, обнаружилось море препятствий».
Но прежде всего в дневниках разных лет Делакруа остается Делакруа — гордым сознанием своей исключительности, приемлющим неизбежно сопутствующее ей одиночество («Есть во мне нечто, что иной раз берет верх над телом, иной раз черпает в нем силы. У некоторых людей внутреннее влияние ничтожно. Во мне оно существеннее всякого прочего. Без него не было бы и меня, оно-то меня и пожрет — я, разумеется, говорю о воображении: оно правит мной и ведет за собой»), но и осмотрительно распоряжающимся своим чудесным даром: «Неизменная упорядоченность мыслей одна проложит тебе дорогу к счастью; достичь ее можно, лишь соблюдая порядок во всем остальном, даже в самых, казалось бы, никчемных вещах».
Итак, наряду с бесценными заметками о живописи, творчестве, о соотношении ремесла и вдохновения в «Дневнике» разработана чуть ли не целая система правил стоического толка, которых следует придерживаться, будучи великим. Этим рассуждениям, естественно, в полной мере присуща подмеченная Бодлером велеречивость а-ля ампир. Делакруа хотел стать не просто знаменитым художником, но славным гражданином своего отечества. Современники ставили ему в вину известную пронырливость, казалось бы, несообразную его отчужденности. Не секрет, что он заискивал перед бароном Жераром и модной в то время миниатюристкой госпожой де Мирбель[189], однако светские связи были не более чем камушками в основании пьедестала, на котором возвысится его величественная статуя.
Поколению Делакруа свойствен пессимизм в эмоциональной и духовной жизни и, напротив, несокрушимый оптимизм в отношении социального устройства мира; все они твердо верили в незыблемость таких устоев, как родина, собственность, и других раз и навсегда заведенных порядков и потому с убежденностью добропорядочного христианина в том, что ему уготовано место в раю, рассчитывали получить от них если не бессмертие, то по меньшей мере кое-что из его наглядных атрибутов — орден Почетного легиона или звание академика. Дети Империи поклонялись героям, а художник — герой мирного времени. Понятно, почему Баррес почувствовал в Делакруа родственную душу: дневник Делакруа — несравненный образец культа своего «я». Делакруа-писатель ближе к Виньи[190] «Неволи и величия», нежели к героям своего приятеля Стендаля, которые неравнодушны к славе, но словно бы ее и не ищут. Тремя десятилетиями позже бодлеровская эстетика заденет в Делакруа какие-то сокровенные струны. Делакруа, плоть от плоти своего времени и круга, не мог принять теории «искусства для искусства», но тем не менее утверждал ее самой своей жизнью. Когда лелеешь мечту о славе, приходится уважать и те институты, которые ее жалуют, даже если прекрасно знаешь
