Делакруа - Филипп Жюллиан
Делакруа знал, что по ту сторону Ла-Манша его ждет совершенно новая живопись. Он уже имел о ней некоторое представление по великолепным гравюрам меццо-тинто, удивительно точно передающим и драматичность освещения и плавность мазка картин Рейнолдса[205] и Лоренса. Первый, поклонник венецианцев, сделался романтиком уже в середине XVIII века: свои модели он одевал в костюмы эпохи Ренессанса и располагал под пышными кронами старинных парков; ему случалось писать актеров среди декораций, поистине предвосхищавших историческую живопись. Второй самым чопорным пэрессам сообщал очарование, какое ни Жерару, ни Гро никогда не удавалось придать дамам имперского двора; он оставил нам портреты участников Венского конгресса, написанные под несомненным влиянием Ван Дейка, от которого шли чуть ли не все портретисты XIX века, от Винтергальтера[206] до Фламенга[207]. И Рейнолдс и Лоренс обильно пользовались черными красками и прозрачными лессировками; их размашистые мазки напоминали скорее Фрагонара[208], нежели суховатый стиль их французских современников. Англичане сумели палладианскую архитектуру[209] приспособить к британским пейзажам, а живопись венецианской школы — к потребностям своей торговой аристократии. В их картинах жила традиция великих мастеров, прерванная во Франции Давидом. Также по гравюрам французам были известны и иллюстрации к Шекспиру, Ромни и Фюсли[210], стремление к исторической достоверности удивительным образом сочетавшие с фантастикой. В сумятице политических страстей рождался новый жанр — карикатура: аляповатые гравюры Гилрея и Роулендсона[211] Делакруа, как мы помним, срисовывал еще ребенком.
Итак, Делакруа водил дружбу с Бонингтоном и братьями Филдингами[212] (весьма занятными акварелистами, обосновавшимися в Париже), одевался по английской моде, зачитывался английскими писателями, увлекался английскими художниками, но его восхищение отнюдь не распространялось на нацию в целом, ибо это она разгромила Наполеона, а лорда Байрона заклеймила позором. Тем не менее в мае 1824 года он отправляется в Лондон, где его уже поджидали Бонингтон и несколько приятелей французов. Едва высадившись в Дувре, он, как и подобает французу, принялся брюзжать, затем увидел Лондон — и буквально остолбенел. Рядом с этим громадным, победоносно благоденствующим городом, куда текли богатства со всех концов земли, Париж показался ему захудалой провинцией. Английские зодчие под мудрым управлением принца-регента (Георга IV) возводили колоннады и триумфальные арки[213], не уступившие бы и самой Пальмире[214], классицистически совершенные и одновременно глубоко романтические по духу, по ощущению грандиозного театрального действа. Вдоль скверов и площадей выстроились симметричные фасады особняков многочисленной знати.
У Делакруа, при его страсти к лошадям и неравнодушии к роскоши, перехватило дух, когда он увидел в Гайд-парке друга Байрона графа д’Орсэ[215] и юных поклонников Брюммеля, тех, что совершенство своей наружности ставили превыше всего. С лужаек на кортежи глазели простолюдинки в потрепанных шалях и оборванные ирландцы.
«Есть в крови у этого народа что-то дикое и свирепое, в черни это прорывается наружу, и она омерзительна», — писал Делакруа. Такие слова не пришлись бы по душе Жерико — у него лондонские нищие исполнены поэзии и драмы[216]. Ужаснется бедноте посетивший Англию четыре года спустя Давид д’Анже. А вот в дневнике Стендаля, который он вел в Лондоне в 1817 году, сквозит нечто сходное с отвращением Делакруа: «Улицы запружены беспорядочным месивом экипажей… А в переулках — омерзительные шлюхи и какие-то люди, похожие более всего на воров». И если бы Делакруа вел в Лондоне дневник, в нем бы тоже могла встретиться следующая запись: «Непомерный, изнуряющий труд английских рабочих отмщает нас за Ватерлоо. Тех, кто погиб, не вернешь, но те, кто остался в живых, счастливее англичан». Делакруа, без сомнения, тоже упивался баснословной роскошью повседневной лондонской жизни и заглядывался на оголенных англичанок, сетуя при том, что у них великоваты ножки. И уж, конечно, тоже не упускал случая за ними поволочиться, — среди них, возможно, встречались такие, как трогательная леди, принимавшая Стендаля в своем домике в Челси, и такие, как та льдышка, что без конца ныла: «Ой, вы меня слишком воспламеняете». Романтические похождения за границей всегда увлекательнее, чем дома, — наверное, потому, что менее обязывающи. Не того ли искал Делакруа, не он ли спрашивал у Швитера[217]: «На какой из Принсиз-стрит обитает нимфа, для которой у меня припасено колечко?»
В Лондоне тогда жили, в поисках вдохновения, моделей и по возможности — заказчиков, Эжен Лами[218], Анри Монье и Изабе. Они взялись опекать новичка, который поселился сначала в Сохо, райончике с весьма сомнительной репутацией, потом перебрался чуть ли не за город, на Эдгар-роад. По приезде в Англию Делакруа поспешил нанести визит Констеблу, имея при себе рекомендательное письмо от торговца Шраса. На беду мэтр как раз отдыхал в любезном его сердцу Норфолке, но, возможно, Делакруа разрешили посетить мастерскую в его отсутствие. Не довелось ему встретиться и с Тернером — тот путешествовал по Италии, зато его картины можно было посмотреть в многочисленных частных галереях, восполнявших недостаток музеев. Тернер тогда уже отошел от буквального копирования пейзажа, от больших композиций в духе Клода Лоррена[219], и предавался живописанию света, который в его позднейших работах и вовсе расплавит форму, окутав ее туманом. На картинах Тернера и Констебла Делакруа видел одно: таял в лучах света неоклассический формализм, а
