Погребальные обряды и культ предков. От завета Одина и некромантии до упырей и похорон Ярилы - Владимир Яковлевич Петрухин

больше, чем дев

Одина смелых[93].

Гудрун упоминает дев Одина – валькирий, гордо противопоставляя себя Брюнхильд, которую она обвиняет в смерти Сигурда. Брюнхильд же смеется, услышав плач вдовы.

Поэтическими причитаниями скорбь по умершим выражали многие народы. «Отец истории» Геродот (II, 79) возводил этот обычай к оплакиванию безвременно умершего сына первого египетского царя. В древнейшем эпосе о Гильгамеше дух сгинувшего в преисподней великана Энкиду был временно отпущен для свидания с героем, и тот в своем «плаче» спросил его о судьбах живых и мертвых:

«Того, кто в сраженье убит, видал ты?» – «Видел,

Отец и мать его утешают,

И жена его над ним склонилась».

«Чье тело брошено в степи, видал ты?» – «Видел,

Его дух в Земле не имеет покоя»[94].

Поэтический диалог с умершим характерен и для северных русских причитаний. При этом покойника не принято звать по имени, поскольку в причети сохраняется архаическое представление о том, что нельзя кликать смерть на его близких. Весь мир должен попрощаться с умершим, поэтому причеть нередко достигает в своем объеме целой поэмы, особенно у таких замечательных исполнительниц, как вопленица Ирина Андреевна Федосова (1827–1899). Девушка, согласившаяся последовать на тот свет за умершим вождем русов в Х веке, тоже затягивала погребальную песнь, потому что во все времена было трудно расставаться с миром живых.

Плач Федосовой о писаре выглядит парадоксом внутри фольклорной культуры, воплощающей устную, дописьменную традицию. Однако народ был наслышан и о Священном Писании, и уже в Средние века распространился обычай давать в руку умершего грамоту с разрешительной молитвой об отпущении грехов (сходные письма адресовали судьям иного мира в Китае). Сам плач был призван показать безгрешность умершего, недаром вологодские плачи в недавнем издании названы «челобитной на тот свет»[95]. В плаче о «хитромудром» писаре, который защищал крестьян от неправедных судей, плакальщица вспоминает о временах, когда добрые люди не знали горя. От добрых людей горе пряталось в темных лесах, в «океан-море», покуда некие ловцы не выловили чудовищную рыбу. В утробе чудовища они нашли золотые ключи, и далее античный сюжет «ящика Пандоры» (конечно, неизвестный русским крестьянам) разворачивается на основе русского фольклора. Ключи подошли к подземелью, и горе, как воплощение смерти, вырвалось из преисподней.

Овдовило честных мужних молодых жен,

Обсиротило сиротных малых детушек!

Уже так да это горе расплодилося —

По чисту полю горюшко катилося,

Стужей-инеем оно да там садилося,

Над зеленым лугом становилося.

С того мор пошел на милую скотинушку,

С того зябель (холод. – В. П.) на сдовольны эты хлебушки,

Неприятности во добрых пошли людушках.

Смерть погрузила мир в хаос, что сразу же отсылает нас к древнему сюжету о смерти сакрального правителя или бога, которая воспринимается как предвестие гибели мира. Но по писарю причитают православные люди, которые рассчитывают на его заступничество на Страшном суде, ведь на земле властвуют неправедные судьи: «во конец они крестьян всех разоряют!»

Может, станешь у престола у Господнего,

Ты порасскажи владыке свету-истинному

Ты про обчество крестьян да православных!

Знать за наше за велико беззаконье

Допустил Господь ловцов да на киян-море.

<…>

Зло несносное велико это горюшко

По Россиюшке летает ясным соколом,

Над крестьяными, злодийно, черным вороном[96].

На похоронах на Русском Севере плакальщицами были только женщины. В средневековых поверьях ирландцев вестница смерти банши, извещавшая о близкой кончине птичьими криками, считалась душой плакальщицы, являющейся из иного мира. Но в архаической традиции, для которой существенными были род смерти и статус умершего, существовали мужские и женские плачи. Мужские плачи славили героическую гибель на поле боя, а женские передавали боль от разлуки с любимыми[97].

В «Слове о полку Игореве» есть образец таких плачей – плач Ярославны, жены Игоря, который от стен Путивля доносится до Дуная, края славянского мира:

«Полечю, – рече, – зегзицею (кукушкой. – В. П.) по Дунаеви,

омочю бебрянъ рукавъ въ Каялѣ рѣцѣ…»[98]

Ведь дружине русичей, потомков солнечного Дажьбога, грозит погибель:

Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука,

вступила дѣвою на землю Трояню;

въсплескала лебедиными крылы

на синѣм море, у Дону…

И далее об Игоре:

О, далече, зайде соколъ, птиць бья, – къ морю!

А Игорева храбраго плъку не кръсити (не воскресить. – В. П.).

Но завершается сюжет победными мотивами возвращения Игоря в Киев:

Солнце свѣтится на небесѣ, —

Игорь князь въ Руской земли;

дѣвици поютъ на Дунаи, —

вьются голоси чрезъ море до Киева.

<…>

Княземъ слава а дружинѣ!

Аминь.

Уже говорилось, что смерть князя Александра Невского ассоциировалась с заходом солнца, возвращение князя Игоря – с солнцем в зените. Напомню, что в приведенном «мужском» плаче по Энкиду посмертная судьба павшего в битве противопоставляется судьбе оставленного без погребения.

Древние поверья о вещих птицах – соколе, вороне, кукушке и лебеди – используются в фольклорных причитаниях и «Слове о полку Игореве» в историческом контексте крестьянских бед и поражения Игорева войска и становятся поэтическими метафорами. Птицы также упоминаются в причети вдовы о муже: во сне к ней прилетает «мелкой соловеюшко, друга птиченька – орел да говорючий». Вряд ли эти метафоры отражают пережитки представлений о метемпсихозе – переселении душ. В белорусских «голошениях» говорится, как птицы летят, а «мурашачки» (муравьи) идут из вырия (рая), что напоминает о мировом древе и пути на тот свет Совия (глава 2), которого насекомые тревожили на этапе похорон на дереве[99]. Будя вдову, «вещие» птицы сообщают ей весть с того света:

«Тебя ждет в гости любимое гостибище —

Твоя милая надежная головушка.

Там пострено хоромное строеньицо —

Прорублены решетчаиты окошечка…

Настланы столы там дубовые…

Поразостланы там скатерти всё браные,

И положены там кушанья сахарные,

И поставлены там питьица медвяные».

Но вместо готового к пиру загробного пристанища отправившаяся в путь вдова обнаруживает лишь могилу с животворящим крестом.