Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин

Такое провозглашение Ф. М. Достоевского врагом советской власти было неожиданностью даже для Запада. Варшавская газета Д. В. Философова «Меч» отметила эту речь Горького статьей Е. С. Вебера:

Съезд был открыт «исторической речью величайшего из современных писателей мира» – Горьким. Превосходная степень имен прилагательных в применении к главным действующим лицам трагического фарса, совершающегося в советах, никого удивить не может. Ведь пишут же писатели, участники съезда, что они гордятся честью жить в одну эпоху с величайшим Сталиным <…>

Итак, «величайший из современных писателей мира» произнес «историческую речь» на «первом в мире съезде писателей». Прислушаемся к его речи, к его руководящим указаниям, к его категорическим требованиям, предъявляемым партией к новой разновидности «хозяйственников» от литературы, к тем, кто в СССР зовется писателями <…>

C Достоевским этот верховный евнух советской литературы считает необходимым расправиться. Достоевский для него лишь автор «Записок из подполья» – предельная антиобщественность! – и друг Победоносцева. Другого Достоевского нет.

«Достоевскому, – снисходительно поучает Горький, – приписывается роль искателя истины. Если он искал, он нашел ее в зверином, животном начале человека и нашел не для того, чтобы оправдать».

«Братьев Карамазовых» не было. Горький их не знает. «Преступления и наказания» не существует. Есть лишь «оправданное» Достоевским «вертикальное животное» (один из шедевров Горького!). Достоевский ответствен за «грехи» Ницше, Гюисманса, Бурже, Уайльда, Савинкова и Арцыбашева…[75]

В 1935 году в последний раз публикуются «Братья Карамазовы», запрещаются «Бесы». А. С. Долинин прилагал усилия, «перестраивался» и в 1935 году изобразил писателя «революционером и предшественником современной революции»[76], но это не помогло.

Знаковыми для науки о Достоевском воспринимаются события 1936 года, когда памятник работы С. Д. Меркурова, установленный в 1918 году на Цветном бульваре в рамках провозглашенного республикой плана монументальной пропаганды, был «в связи с прокладкой трамвайных путей по Цветному бульвару» снят с пьедестала и перенесен в сад амбулатории им. Достоевского на Новой Божедомке, где писатель родился. Иными словами, из центра Москвы отправлен в Марьину Рощу и поставлен прямо в землю против Туберкулезного института Мосздравотдела (б. Мариинская больница). Стоявшая на том же Цветном бульваре скульптура С. Д. Меркурова «Мысль» была также демонтирована и перенесена на ул. Воровского во двор Дома писателей[77]. Чтобы не оставалось каких-либо сомнений относительно низвержения идолов, поясним: никаких трамвайных путей «по середине Цветного бульвара»[78], как было объявлено, так и не проложили.

В том же году остановлено издание писем Ф. М. Достоевского, которое готовил А. С. Долинин: после того как в 1934 году был напечатан третий том, четвертый, содержащий переписку за 1878–1881 годы, уже не смог в годы сталинизма преодолеть плотину советской цензуры.

Не менее показательны события в Ленинграде. Еще в 1913 году[79] на доме на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы была повешена мемориальная доска со следующим текстом: «В этом доме жил и скончался в 1881 году Федор Михайлович Достоевский»[80], но в конце 1930‑х годов она была сброшена с фасада и бесследно исчезла[81].

О «наследстве» М. Горького в науке о Ф. М. Достоевском второй половины 1930‑х годов говорит зачин тезисов диссертации П. П. Жеглова «Творчество Достоевского 40‑х годов», написанной под руководством Н. К. Пиксанова и защищенной в ЛИФЛИ летом 1936 года:

Изучение творчества Достоевского не может представлять только узколитературный интерес. Национал-фашистская интерпретация мировоззрения творчества Достоевского, направленная на оправдание теории и практики фашизма, обостряет необходимость марксистско-ленинского освещения мировоззрения и творчества писателя[82].

Психопатология Достоевского

В 1920‑е годы постепенно растет число тех, кто смотрит на наследие писателя не с художественной, не с историко-литературной, даже не с идеологической точек зрения, а рассматривает его с позиций медицины. Существовавший и ранее заметный интерес к творчеству Ф. М. Достоевского через призму изучения его душевных болезней перерождается в условиях идеологического истолкования его произведений, и все более явно формулируется новая линия в оценке наследия писателя – речь уже ведется не только о болезненности самого классика русской литературы, но и об ущербности, явной вредоносности его книг для советского читателя.

Пресса открыто связывала имя Ф. М. Достоевского с помешательством, причем в довольно специфическом ключе. Речь о криминальном сознании – еще одном значении, которое обретал ругательный термин «достоевщина». Несколько уголовных процессов 1920‑х годов напрямую связывались с социальной язвой достоевщины.

В мае 1922 года в народном суде Детскосельского уезда состоялся процесс по обвинению 19-летней А. П. Моисеевой в убийстве 17-летней Е. А. Никитиной колуном по голове[83]. Адвокатом обвиняемой на этом процессе выступал молодой юрист Алексей Иванович Плюшков (1897–1968), поэт и литератор, полагавший, что процесс этот

даст целую картину – картину, которую бы использовал Достоевский, ибо герои этого процесса – его герои, ибо мир, в котором совершено преступление и из которого вышла преступница – мир, с которым нас сблизил Достоевский…[84]

Или же упомянем еще один уголовный процесс: когда в 1924 году Киевский губернский суд слушал дело Анны Лысаковой, обвиняемой «в кошмарном убийстве на кладбище» 9-летней девочки Елены Иваницкой «из мести к матери последней», то сам суд, перед тем как направить обвиняемую на излечение в психиатрическую лечебницу[85], задал в открытом заседании вопрос подозреваемой об отношении к писателю:

Суд интересуется ее развитием, ее духовными запросами. Ответы манерные.

– Достоевского читала. Раскольникова я не оправдываю, но я его понимаю[86].

То есть в 1920‑е годы вопросы убийств рассматривались в тесной связи с влиянием произведений Достоевского, однако это можно назвать скорее казусом, хотя и симптоматичным.

Отношение классической русской медицинской науки середины 1920‑х годов к Достоевскому можно изложить словами В. М. Бехтерева, сказанными 24 февраля 1924 года на годичном акте Института медицинских знаний:

Человек, перенесший в своей жизни и крайнюю бедность, и тюрьму, и ссылку, и ужасы смертной казни, и сам имевший глубоко надломленное душевное здоровье, – только такой человек, при высокой одаренности от природы, мог найти в своей душе отклик на соответствующие положения жизни и на тяжелую душевную драму и мог воспроизводить с художественною яркостью те внутренние переживания, которые были испытаны им самим. В этом основная причина силы своеобразного художественного творчества Достоевского, граничащего с откровением. По тем же причинам тот же писатель углов, где, по его словам, «никогда не смеются и никогда не радуются», не мог не остановить своего внимания и на тех состояниях человеческой души, которые не граничат только с патологическим, но уже явно переходят за грань нормального, представляя собою настоящую душевную болезнь. И вот он рисует перед нами не только типы забитых, бедных и искалеченных людей, которые в своих грезах и фантазии воображают иную жизнь, представляющуюся их болезненно настроенному уму, но и целый ряд типов, уже выбитых суровой действительностью из нормальной колеи и перешедших на положение душевнобольных[87].

Но вскоре все большее давление на восприятие писателя оказывают другие области науки – психоанализ и евгеника. Применение данных «Фрейдовой науки» к Ф. М. Достоевскому неминуемо привело к очень громким результатам. Особенно выделяются на этом фоне две публикации. Первая – книга артистки А. А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения». Этот злобный памфлет, написанный под прикрытием исследования и имени З. Фрейда, не имеет отношения к психоанализу и касается скорее вопросов морали, а автора интересует личная жизнь писателя и ее глубины. Еще задолго до якобы научных выводов, в момент разбора греха Ставрогина, заявляется, что «сплетня о насилии самим Достоевским несовершеннолетней имела все-таки свои основания»[88], и приводятся слухи и доводы