Диалектика художественной формы - Алексей Федорович Лосев

Раз так, то и в системе художественных форм должно быть нечто, что их полагает и их заполняет, что их создает и что делает художественными. Оно, это перво-художественное и перво-эстетическое, должно быть алогическим становлением художественного и эстетического, его принципом, истоком, происхождением, порождающим лоном, той перво-формой, которая, будучи по существу сверх-формой, образует каждую форму и, будучи перво-становлением, наполняет и полагает живым художественным становлением всякую форму. Нельзя эту стихию перво-художественного поместить в число категорий, как и Плотин запрещает считать «единое» категорией. Она – не категория, но – рождение категорий и форм.

Поэтому можно только задавать вопрос о том, где эта перво-стихия больше всего выражена. Ясно, что раз она – выше даже второго диалектического начала тетрактиды, т.е. выше эйдоса, и раз она помещается между вторым и первым началом (ибо первое само в себе неисповедимо и является только в своих излучениях на второе), то необходимо предположить, что чем выше к эйдосу, тем ближе к перво-художеству. Дальше всего, стало быть, архитектура и скульптура, и ближе всего поэзия, музыка и живопись. Но нельзя ли произвести разделение по степени близости и здесь?

Мы произвели диалектическое разделение этих трех искусств как бы в одной плоскости. Все они суть эйдос (в том или другом виде) и все они алогически модифицируют этот эйдос. Однако это рассмотрение их с точки зрения категорий, конституирующих эйдос, может быть восполнено и даже заменено другим рассмотрением. Именно, мы брали законченный и сформированный эйдос и смотрели, какие его стороны воплощаются в художественной форме. Но этот законченный и сформированный эйдос можно рассматривать in statu nascendi, т.е. в его меональном происхождении, с точки зрения его, уже внутри-эйдетического становления, которое и привело его к завершенной форме.

Такое рассмотрение сразу покажет нам, какое из вышеозначенных трех искусств ближе к первичному алогическому становлению, к самой перво-художественности. Стало быть, если раньше мы брали эйдос, потом его инобытие, потом его воплощение в этом инобытии, т.е. факт, то теперь внутри самого эйдоса мы берем какую-то первичную осмысленность, берем ее инобытие и ее воплощение в этом инобытии. Внутри самого эйдоса оказывается становящееся, становление и ставшее (выше мы уже имели случай отметить, что диалектическая триада проникает собою любую категорию, так что вполне правомерна ее наличность и в эйдосе, см. примеч. 6).

Ясно, что каждая такая стихия, воплощаясь в художественной форме, даст свой особый вид формы; и ясно, что к вышеозначенному пункту перво-художества наиболее близкой окажется форма, воплощающая само становление. Перво-единое само по себе не вмещается в раздельной мысли; но его становление, поскольку оно как такое проявляет себя в эйдосе, будет ближе всего отражать его невместимую природу.

Итак, какое же из трех эйдетических искусств есть становящееся, какое ставшее в эйдосе и какое – само становление?

Сравнивая их между собою по степени эйдетической явленности, мы сразу замечаем, что самое внешнее из них, самое явленное, самое в этом смысле конкретное, – несомненно, живопись. Она почти видна глазами. Правда, это – не тело, и потому назвать это вполне телесным и видимым нельзя, но как-то эта форма все-таки видима глазами.

Гораздо более внутрення поэзия. Она уже не требует открытых глаз. Ее образы – внутренние представления духа, как бы данные только в чистой фантазии. Явленность ее – духовнее, чем живописная, и к перво-истоку художественности она ближе, чем живопись.

Наконец, едва ли кто-нибудь станет отрицать то, что в музыке мы имеем еще большее проникновение в недра творящего духа, еще что-то более бесплотное и внутреннее.

Если живопись есть воспринимаемый образ, то поэзия есть представляемый и мыслимый образ, музыка же – образ, который уже не воспринимается, не мыслится как готовый, но – образ, который впервые тут только еще порождается, происходит.

Это как раз именно перво-исток, корень, рождающее лоно всякой художественной образности. Это то первичное алогическое становление, которое рождает всякий эйдос, – следовательно, всякую художественную форму. Это тот извечный, никогда не оформляющийся плодотворный Хаос, из которого вырастает всякое оформление и всякое художество.

Если поэзия есть становящееся эйдоса, живопись – ставшее эйдоса, то музыка – само становление эйдоса, дающее наиболее выразительную картину общего и первичного до-эйдетического становления.

Можно сказать и так.

· Музыка есть до-эйдетическое становление эйдоса;

· поэзия – внутри эйдетическое становление эйдоса;

· живопись – вне-эйдетическое становление эйдоса же

(не само вне-эйдетическое инобытие, рассмотренное в собственном эйдосе, что повело бы уже за пределы самого эйдоса, а мы сейчас говорим все время о разных становлениях эйдоса, взятого самим по себе).

Отсюда видно, что

· музыка ближе всего к перво-художеству и она воплощает не образы становления, но само становление, как такое.

· Поэзия закрепляет это становление в отдельных пунктах и тем создает эйдетические образы.

· Живопись берет эти готовые эйдосы и заново воплощает их в той же созерцательной и умной материи.

Так можно было бы квалифицировать эти три эйдетических искусства с точки зрения не диалектических степеней и категорий, но внутри-категориальной, структурно-меональной предметности. (Более подробный анализ музыки с точки зрения логики содержится в моей книге «Музыка как предмет логики». Μ. 1927).

Надо не сбиться при сравнении этой квалификации музыки, поэзии и живописи с тою, которая дана у меня в основном тексте. Там – квалификация категориальная, тут квалификация меональная. Категория, конечно, предполагает меон, ибо в результате его функционирования она и появляется, им же внутри себя и наполняется. Равно и меон предполагает категорию, ибо становиться и быть «иным» можно только в отношении чего-нибудь, а не вообще.

Интересно, однако, что платонизм, кончая последними неоплатониками, формулируя пять основных категорий, конституирующих сферу эйдоса, не помещает в их число ни становление, ни материю, ни меон. Все это, по Плотину, – не категории, но – принцип категорий, варьирующийся от сферы своего применения.

Итак, в сфере смысла, где слиты в единое и сплошное тождество категория и ее внутреннее инобытие, вполне позволительно выделять поочередно то самую категорию, подчиняя ей ее инобытие, то ее инобытие, подчиняя ей его категорию. Первое мы сделали в основном тексте, второе делаем здесь. Но эта принципиальная ясность должна завершиться и фактически осуществленной ясностью, т.е. ясностью во взаимоотношениях обеих квалификаций.

Так как обе квалификации не покрывают и не заслоняют друг друга, а лишь представляют собою разные пласты одной и той же смысловой