Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Поскольку в конце 80-х гг. XX века не приходится отрицать, что ожидания Ленина и Фрунзе не сбылись, невозможно и непозволительно исключать заранее вероятность того, что антикоммунистическая истерия национал-социалистов была непритворной, и что она не противоречила тому руслу развития, по которому в самом деле пошла история. Тогда решающую важность приобретает вопрос о том, почему предвидимая и, по сути дела, оправданная дальнейшим историческим процессом реакция приняла настолько избыточный характер, что привела не только к величайшей войне за всю мировую историю, но и к единственным в своем роде массовым преступлениям. Предварительно и вкратце можно так ответить на указанный вопрос: избыточность есть основная черта всех идеологий, и что она является неизбежной там и тогда, где и когда одна идеология вызывает к жизни другую, противоположную себе. А что эта контр-идеология одержала победу в большой стране, хотя ее имевшая самые серьезные последствия избыточность, а именно антисемитская интерпретация антикоммунистического опыта, была очевидной и зажигательной лишь для небольшой части нации, – это можно сделать понятным, только предположив, что Гитлер сумел убедительным образом связать с данным идеологическим лейтмотивом другие, более простые и намного более популярные мотивы, как, например, мотив ревизии Версальского договора или мотив сплочения всех немцев. Однако такие тезисы могут быть лишь предвосхищающими и предваряющими развернутое изложение, которое они не способны заменить.
Задача данной книги – поставить отношения между коммунистами и национал-социалистами, а затем и отношения между Советским Союзом и Третьим Рейхом, в центр рассмотрения как самые значимые для Германии, для Советского Союза и для всего мира. При этом мы остаемся на почве феноменологической теории фашизма в той мере, в какой мы исходим из представления о сущностной вражде между коммунистами и национал-социалистами и считаем, что приравнивание их друг к другу не оправдано ни для какого временного отрезка. В то же время мы не выходим за рамки концепции тоталитаризма, поскольку ориентируемся на понятие и реальность либеральной системы, которая со своими гарантиями экономической и духовной свободы индивидуума не определяется господством какой-либо идеологии и все же является истоком как коммунистической, так и национал-социалистической идеологии. Но, поскольку мы последовательно исходим из теории фашизма, одной из двух идеологий приписывается приоритет, и тем самым теория тоталитаризма получает историко-генетическое измерение, которого ей до сей поры недоставало. Между тем понятие исторического движения предполагает и то, что как исходная, так и ответная идеология не остаются просто комплексами идей, что они как таковые уже укоренены в реальных условиях, что они принимают облик движений, а в конце концов и режимов, что они вступают во взаимодействие друг с другом, а значит, претерпевают изменения. Поэтому, если мы здесь и пишем историю идеологий, то она весьма далека от простой истории идей. Это также история взаимоотношений двух крупных государств, но в не меньшей степени она относится и к жанру сравнительной историографии.
В этой книге мы лишь в небольшой мере можем опереться на предшественников. Исследования по теории тоталитаризма, в частности, классические труды Ханны Арендт и Фридриха Бжезинского, относятся к сравнительной политологии и не являются историческими в собственном смысле слова; в историографии до сей поры был тематизирован всегда только один из двух этих феноменов, но никогда ее предметом не становилась их внутренняя и внешняя связь. Детальных исследований о борьбе коммунистов и национал-социалистов в период Веймарской республики мало. п Только историки, занимавшиеся международными отношениями и, следовательно, немецко-советской войной, о которой, разумеется, много писали как в целом, так и в частностях, часто поднимали такие темы как "Германия и Советский Союз" или "Сталин и Гитлер"." Однако такая постановка вопроса слишком ограниченна, чтобы с ее помощью удалось хотя бы только в тенденции показать то целое, которое, по моему убеждению, становится понятнее через акцентирование вопроса о национал-социализме и коммунизме, воплощенном в Советском Союзе и Третьем Интернационале, чем через описание многообразных событий мировой истории Нового времени или хотя бы только XX века.
Тем самым мы вовсе не отрицаем, что в литературе можно найти немало важных и примечательных высказываний об этих взаимоотношениях. В научных исследованиях о национал-социализме захват власти Гитлером часто называют мнимой или неподлинной революцией, и при этом обычно явно или неявно подразумевается, что захват власти большевиками был, напротив, подлинной революцией по образцу Великой Французской революции. Но нередко также от сравнения категорически отказываются на том основании, что обстоятельства были слишком различны. Как известно, очень распространено мнение, будто ссылки на Советский Союз или сталинизм ведут к апологетике или мешают оценить уникальность преступлений национал-социализма. Гораздо более частыми и непредвзятыми такие сопоставления бывают в литературе, посвященной большевизму или Советскому Союзу. Так, Луи Фишер, сам бывший коммунист, хорошо знакомый с обстановкой в Советском Союзе, пишет, что у сталинских чисток есть только один исторический соперник – а именно, гитлеровские газовые камеры. " Недавно эмигрировавшие советские историки Михаил Геллер и Александр Некрич называют сталинскую систему "самой бесчеловечной" из когда-либо существовавших на земле.м По мнению Милована Джиласа, никогда не существовало деспота "более жестокого и циничного, чем Сталин".21 А Николай Толстой раскрывает важнейший вывод из этих высказываний, отмечая, что Гитлер в сравнении со Сталиным был чуть ли не законопослушным человеком.гг Леонард Шапиро, в свою очередь, находит сходство между Лениным и Гитлером, выдвигая тезис, что единственным постоянным элементом ленинского мышления была одержимость властью, и что ею объясняется волевое начало его извечной бескомпромиссности.23 Напротив, Адам Улам ограничивает свое утверждение довольно узкими временными рамками, утверждая, что сталинский режим с 1936 по 1939 гг. был самым тираническим на земле. Но такие сравнения подсказаны потомкам ранними высказываниями самих большевистских вождей. Например, Троцкий в 1924 году писал, что революция использует "методы жесточайшей хирургии.2S Или взять Сталина, который абсолютно хладнокровно констатировал, что помещики, кулаки, капиталисты и купечество должны быть в Советском Союзе "устранены". 26 Самые жесткие высказывания исходят как раз от бывших коммунистов, а значит, являются результатом пересмотра собственных мнений, а не вытекают наперед данного буржуазного антикоммунизма. Леопольд Треппер, бывший "большой шеф" "Красной капеллы", оглядываясь назад, равным образом называет сталинизм и фашизм "ужасом"27; а в архиве Ганса Йегера, который еще в 1932 году писал статьи для "Инперкора" [Internatinale Presse-Korrespondenz], сохранилась такая заметка: "В гибели шести миллионов евреев косвенно
