Герой в преисподней: от мифа к Twin Peaks. Эссе - Дмитрий Николаевич Степанов

Еще раз мотив замученной девочки слышится в споре Разумихина и Порфирия о социальных причинах преступлений. «И сам знаю, что много, – говорит Разумихин, – да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, – среда, что ль, его на это понудила?» И, наконец, этот мотив связывается с личностью Свидригайлова, о котором ходят слухи, будто он погубил девочку из дворовых своей жены. Как и полагается «лукавому», он не признается в своем преступлении, но его инфернальный смех, когда разговор заходит о детях («Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, – захохотал Свидригайлов»), и сновидение перед самоубийством в полной мере изобличают его.

Неточка Незванова. Иллюстрация Н. Верещагина.

Соня подобна гофмановским ангелам, спасающим заблудших героев. Шкловский верно прочитывает романтическую черту в описании Сони: Раскольников «рассказывает другу: „…я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо… с огненным пером… а, впрочем, я завираюсь, я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…“ Существо с огненным пером дается как нечто высокое. Перо на шляпе как бы обратилось в перо ангела».

Но в то же время Соня – падший ангел, точнее ангел, в силу известных обстоятельств брошенный в преисподнюю, униженный и оскорбленный. «Да скажи мне, наконец, – кричит ей Раскольников, – как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются?» Психопоэтика фигуры Софьи Мармеладовой не отменяет ее мифопоэтическую сущность. Этот образ соответствует мифологической фигуре чудесной девы, причастной миру смерти. Известную параллель ему может составить образ чудесной жены в средневековой китайской новелле, эволюционировавший от фигуры умершей девы (дочь хозяина преисподней, лунной девы, небесной ткачихи, дочери дракона и т. п.) через образ девы-оборотня (лисы или обезьяны) к фигуре социально маргинальной гетеры, «чья добродетель столь же неожиданна и велика, чья красота не уступает красоте исторических красавиц».

После первой встречи с Соней Раскольников чудесным образом преобразился: «Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. (Еще один мотив смерти-возрождения, обусловленный личным опытом Достоевского – переживанием на Семеновском плацу. – Д. С.) … «Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старой старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее…»

С рациональной точки зрения, перед нами совершенно невероятный пассаж. Кому принадлежат эти слова? Убийце, загубившему две невинные души?! С какими такими темными силами он собирается сразиться? Со следователями, пытающимися его изобличить? Какое, к черту, царство небесное?! Что за безумие!

Но стоит лишь расширить поле зрения, включив в него миф, как картина тут же приобретет вполне понятный и непротиворечивый вид. Тогда в лице Раскольникова мы увидим героя, встретившего в преисподней чудесную деву, вселившую в его душу надежду на новую жизнь, вдохновившую его на битву с «темными силами», «страхами» и «привидениями».

Соня – погибшая ангелоподобная душа, встреченная в преисподней мертвецом Раскольниковым, чья обитель – каморка, больше похожая, по словам его матери, на гроб («Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб…»). Родион говорит ей: «А что ты великая грешница, то это так, а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя». Софья называет его сумасшедшим, он ее – юродивой. Герой предлагает ей прочесть Евангелие (в первой редакции романа, отвергнутой Катковым, предложение прочесть Новый Завет исходило от Сони, иными словами, именно она – чудесная дева – указала путь к спасению, что вызвало бурю негодования у редактора «Русского вестника»: как такое возможно? блудница и спасительница, читающее Священное Писание?!). «Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога. «Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» – произнесла она наконец, с усилием… Раскольников… слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее…»

Соня читает Евангелие Раскольникову.

Это место в «Преступлении и наказании» в свое время вызвало бурю негодования у Владимира Набокова. Чуждый всему мифопоэтическому он писал: «Раскольников открывает для себя благодаря Соне Новый Завет. Она читает ему о воскрешении Лазаря… Но затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: „Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги“. „Убийца и блудница“ и „вечная книга“ – какой треугольник! Это ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. Отчего она так режет слух? Отчего она так груба и безвкусна? Я полагаю, что ни великий художник, ни великий моралист, ни истинный христианин, ни настоящий философ, ни поэт, ни социолог не свели бы воедино, соединив в одном порыве фальшивого красноречия, убийцу – с кем же? – с несчастной проституткой, склонив их столь разные головы над священной книгой… Убийца и блудница за чтением Священного Писания – что за вздор!»

В тон настроения Набокова следовало бы воскликнуть: какое чудовищное непонимание сущности мифа! Эпизод с чтением Евангелия в романе Достоевского – действительно ключевой. Он знаменует собой начало спасения героев, их возрождения к новой жизни. После прочтения Соней истории воскресшего Лазаря Раскольников говорит ей: «Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!» Он предлагает ей путь спасения из преисподней, и они идут по нему через душевные и физические муки.

Призыв пройти через страдания к возрождению – это не «достоевщина», это древнейшая и фундаментальнейшая инициационная мифологема. Инициационный мотив носит и совет Порфирия Петровича («мастера инициаций») Раскольникову: «Станьте солнцем…» Забавной выглядит попытка Виктора Шкловского объяснить эту очевидную мифологему солнечного героя рационально: «Бунт Раскольникова связан с судьбой слабых. Этот бунт – бунт, а для Достоевского – солнце. Но в то же время он хочет, чтобы солнцем оказалось смирение». Инициационный характер имеет и «безумная» идея матери Раскольникова, что ее сын вернется из «путешествия» через девять месяцев (время пребывания во чреве чудовища): «по ее расчетам скоро должен прибыть Родя, что она помнит, как он, прощаясь с нею, сам упоминал, что именно чрез девять месяцев надо ожидать его».

«Критики во Христе» не раз отмечали сомнительность такого спасения героев. Оно нисколько не вязалось с истинно христианским миропониманием. На несовместимость новозаветных ценностей и странного поведения героев «Преступления и наказания» указывала, в частности, Людмила Сараскина: «Перед читателями возникали две логики. Первая: Раскольников – христианин, его путь – в «Иерусалим», к новому смыслу жизни; но он убил – отвратительно, с тошнотворными подробностями, убил «для себя», и значит, прежде всего он преступник; его верования, сам его статус «недалеко от веры» не только