Герой в преисподней: от мифа к Twin Peaks. Эссе - Дмитрий Николаевич Степанов
Звероподобным героем представлялся монгольский Гесер. С. А. Козин отмечал: «Впервые появляется Гесер на земле в виде странного существа: сверху – ястреб, а снизу – человек, и пристально смотрит на свою будущую мать… «От имени верховных тэнгриев ныне я ищу достойную женщину, чтобы возродиться. И надобно возродиться, но все же я родился бы только от такой достойной женщины, иначе мне пришлось бы остаться как я есть»… Родился же Гесер таким невзрачным, беспокойным и злым на язык, что мать едва могла устоять перед искушением тут же и «убаюкать» его в яме (за это потом, по закону причинности, она попадет в адские бездны, откуда ее вызволяет сын) … По поводу некоторых своих физических недостатков младенец так успокаивает свою мать: «Ничего, что косоват – все равно на чертей придется косо смотреть. Ничего, что хромоват – все равно врагов топтать». И здесь зооморфность героя связывается с его чуждостью миру людей и причастностью сверхъестественному.
Все эти мотивы чуждого миру героя, представляющегося родственникам чудовищем, не трудно обнаружить – где бы вы думали? – в стихотворении Шарля Бодлера «Напутствие». Разумеется, здесь эти мифологемы выражены в контексте христианского мировидения, и все же, присмотревшись, в стихах «проклятого поэта» не трудно увидеть и судьбу Гесера, и призвание того шамана, чья душа, принадлежа звездам, летала в потоках ветра, и сияние солнечных героев, составляющих небесное воинство:
Когда веленьем сил, создавших все земное,
Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.
Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла.
Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,
Где искупленье скверн во тьме я зачала!..
Так, не поняв судеб и ненависти пену
Глотая в бешенстве и свой кляня позор,
Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,
Преступным матерям назначенный костер.
Но ангелы хранят отверженных недаром,
Бездомному везде под солнцем стол и кров,
И для него вода становится нектаром,
И корка прелая – амброзией богов.
Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,
Пускаясь в крестный путь, как ласточка в полет,
И Дух, в пучине бед паломника хранящий,
Услышав песнь его, невольно слезы льет.
Но от его любви шарахается каждый,
Но раздражает всех его спокойный взгляд,
Всем любо слушать стон его сердечной жажды,
Испытывать на нем еще безвестный яд.
Захочет он испить из чистого колодца,
Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи
Отталкивают все, к чему он прикоснется,
Чураясь гением протоптанной межи…
Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья
Уже свой видит трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него.
Благодарю, Господь!..
Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил,
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил…
У Бодлера чуждый миру поэт после смерти становится рядом с Богом и в этом его коренное отличие от героев Кафки, оставленных и Богом, и людьми. Но и здесь кафкианское мироощущение отнюдь не уникально. Мрачно-гротескное отношение к художнику как к «уроду» и «чудовищу» не трудно обнаружить в небезызвестных «Песнях Мальдорора» Лотреамона (Исидора-Люсьена Дюкасса) и в записях Людвига Витгенштейна.
Превращение Грегора Замзы знаменует его отчуждение от семьи; оно выражает мироощущение самого Кафки, связывавшего такое отчуждение с собственным литературным призванием. Характерна в этой связи его дневниковая запись от 21 августа 1913 г.: «Я весь – литература, и ничем иным не могу и не хочу быть, моя служба никогда не сможет увлечь меня, но зато она может полностью погубить меня… Так, я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак». Отчуждение это, по сути, не имело под собой никаких оснований; оно было плодом фантазий самого Кафки. Его семья была виновна лишь в том, что пыталась оградить любимого Франца от ночи, одиночества и тех опасностей, которые они несут простым смертным. Проблема была лишь в том, что именно к ним – ночи, одиночеству и своим видениям – Кафка стремился всей своей душой. Дневниковая запись от 1 июля 1913г.: «Жажда беспредельнейшего одиночества». Из письма Максу Броду: «В сущности, одиночество – моя единственная цель, мой самый большой соблазн, моя возможность, и если вообще можно говорить о том, что я способен „выстраивать“ свою жизнь, то всегда лишь с учетом предполагаемого в ней одиночества». При этом все его одиночество составляли ночи, полные странных видений, о чем свидетельствует запись из дневника от 3 февраля 1922 г.: «Бессонница, почти сплошная; измучен сновидениями, словно их выцарапывают на мне, как на неподдающемся материале».
Чуждость своих героев миру Кафка намеренно не связывает с литературным призванием. Подобно охотнику Гракху они пребывают в полном неведении относительно своей вины и тех страданий, которые они вынуждены претерпевать: «Я был охотником – какая же тут вина? Я был назначен егерем в Шварцвальд, где тогда еще водились волки. Я сидел в засаде, стрелял, попадал, сдирал шкуру – какая тут вина? На мою работу снизошла высшая милость. Меня назвали „великим охотником Шварцвальда“. Какая тут вина?.. Я – здесь, и больше я ничего не знаю, и больше я ничего не могу сделать. Мой челн – без руля, он плывет под ветром, дующим в самых нижних пределах смерти».
Казнь. Картина Карла Барнинга.
Лишь иногда, полунамеками, Кафка дает понять, в чем провинились его герои. В романе «Процесс» следователь спрашивает Йозефа К.: «Sie sind Zimmermaler?» Я полагаю, очевидно, кто этот «комнатный художник». В контексте творчества Франца Кафки эту фразу следовало бы переводить как «Вы писака?». И это – не вопрос, это – обвинение, это – приговор. Приговор тем более очевидный, что сам Йозеф К., пытаясь защитить себя от неведомого суда, ведет себя как заправский «писака», – он начинает выписывать свою жизнь в ходатайстве таинственному судье: «Если на службе он не сможет выкроить для этого время – что было вполне вероятно, – значит, придется писать дома, по ночам. А если ночей не хватит, придется взять отпуск. Только не останавливаться на полдороге, это самое бессмысленное не только в делах, но и вообще всегда и везде. Правда, ходатайство потребует долгой, почти бесконечной работы. Даже при самом стойком характере человек мог прийти к мысли, что такую бумагу вообще составить невозможно. И не от лени, не от низости, которые только могли помешать адвокату в этой работе, а потому, что, не зная ни самого обвинения, ни всех возможных добавлений к нему, придется описать всю свою жизнь, восстановить в памяти мельчайшие поступки и события и проверить их со всех сторон. И какая же это грустная работа!» Сравните такое поведение Йозефа К. с дневниковой записью Кафки от 31 июля 1914 г.: «Но писать буду, несмотря ни на что, во что бы то ни стало – это моя борьба за самосохранение». Подобное восприятие собственного творчества было характерно и для Достоевского, достаточно напомнить о его словах, написанных вскоре после публикации «Преступления и наказания»: «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла».
Определенно, вину своих героев, вынужденных бесконечно страдать и умирать, – собственную вину – Кафка связывал со своим литературным призванием. В традиционной для себя парадоксальной форме – перевернув все с ног на голову – Кафка выразил эту связь в письме Максу Броду следующим образом: «Творчество – это сладкая, чудесная награда, но за что? Этой ночью мне стало ясно, как ребенку, которому все показали наглядно, что это награда за служение дьяволу. Это нисхождение к темным силам, это высвобождение духов, в естественном состоянии связанных, сомнительные объятия и все прочее, что оседает
