Герой в преисподней: от мифа к Twin Peaks. Эссе - Дмитрий Николаевич Степанов
В уста Бадди Гласса – своего alter ego – он вложил собственные мысли о природе творчества – мысли, изложенные на бумаге, но не произносимые вслух, ибо в частных беседах с реальными людьми он всячески открещивался от них (как тут не вспомнить Данте: «Мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами, иначе срам безвинно наживешь»?! ): «Разве истинный поэт или художник не ясновидящий? Разве он не единственный ясновидящий на нашей Земле? Конечно же, нельзя считать ясновидцем ни ученого, ни тем более психиатра. (Кстати, был среди психоаналитиков один-единственный великий поэт – сам Фрейд, правда, и он был несколько туговат на ухо, но кто из умных людей станет оспаривать, что в нем жил эпический поэт!)» Симор вторит Бадди: «Когда это литературное творчество было твоей профессией? Оно всегда было твоей религией. Всегда».
Неудивительно поэтому, что и в творчестве Джерома Дэвида Сэлинджера столь резко проявился эпический призыв «Умерших оживляй! Погибающих спасай!» Призыв к воскрешению мертвецов звучит в творческом кредо Бадди Гласса: « я пришел не хоронить, но отрыть…“ („I haven’t come to bury but to exhume…»). Мотив спасения погибающих представлен в известной – одновременно «героической» и «шаманской» – фантазии Холдена Колфилда: «Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи».
Подобные мифологемы не проявляются в творчестве художника просто так, за здорово живешь. Они стоят ему немалой крови. Их появлению предшествуют исключительные обстоятельства в жизни художника, те самые исключительные обстоятельства, которые, по Ницше, и рождают настоящего художника. Такими исключительными обстоятельствами в жизни Сэлинджера стали бои на фронтах второй мировой войны (высадка в Нормандии, бои за лес Хюртген, за Арденнский выступ, посещение лагеря Кауферинг-IV) – опыт жесткого приобщения миру смерти, опыт, выпавший на долю чрезвычайно чувствительного художника (слова Эсмы «…вы показались мне чрезвычайно одиноким. У вас лицо чрезвычайно тонко чувствующего человека», – это слова Сэлинджера о самом себе).
Первое соприкосновение со смертью Сэлинджер пережил при высадке союзников в Нормандии. По словам Эдварда Миллера, «Сэлинджер пережил такое посвящение в бойцы, к какому, думаю, не был готов ни он, ни кто-либо другой в армии. Первый день вторжения, должно быть, стал для Сэлинджера полным ужасом. Было остро необходимо как можно быстрее добраться до берега, как можно быстрее привести себя в порядок на берегу и как-то защитить себя. А вокруг него были солдаты. Огонь. Дым. Вопли. Никакая подготовка не могла подготовить его к такому. Опыт был жестоким, резким, неожиданным и шокирующим. Высадка просто оставила в душе Сэлинджера ожог».
Сэлинджер на фронте.
Чудовищный опыт первых боев был лишь прелюдией к позднейшему «аду». Алекс Кершо отмечал: «В боях за лес Хюртген дивизия Сэлинджера была перемолота. Лес назвали „зеленым адом“. Четвертая дивизия была полностью обескровлена… Жестокой кульминацией боевого опыта Дж. Д. Сэлинджера на Европейском театре военных действий стали бои за Арденнский выступ. Он был окружен океаном человеческих страданий и уничтожения. Поверить в то, что Сэлинджер во многих известных отношениях не изменился, невозможно». По словам Эрни Пайла, «в памяти многих из тех, кто выжил, навечно выжжен неестественный вид замерзших трупов, разбросанных по склонам холмов и канавам вдоль высоких изгородей по всему миру… Мертвые зимой и мертвые летом… Этот бесконечный ряд мертвецов настолько чудовищен, что начинаешь ненавидеть мертвых. Мертвые – это то, что не надо даже пытаться понимать тем, кто остался дома. Для них мертвецы – это колонки цифр. Или, если умерший был вам близок, – это человек, который ушел и не вернулся. Его не видишь телом, лежащим, как тесто, в какой-нибудь причудливой позе у дороги во Франции. Но мы-то их видели. Мы видели много тысяч мертвых. В этом разница между нами».
Последней каплей яда для Сэлинджера стало посещение концлагеря Кауферинг-IV, относившегося к системе Дахау. Роберт Абцуг описывал это нисхождение в ад следующим образом: «Проходишь через хорошенькую, чистенькую немецкую деревню, и в конце дороги стоит лагерь, выглядевший как ад, переполненный телами. Вступивших в лагерь солдат вроде Сэлинджера встречала мертвая тишина и безумие. Вас ловили врасплох. Вы не были эмоционально готовы к предстоящей битве. Вступление в концентрационные лагеря не было освободительной миссией в смысле открытия ворот для узников и чего-то в этом роде. Война была закончена, можно было и слегка расслабиться. Расслабившиеся и ни о чем не подозревающие, солдаты входили в открытое пространство – и низвергались в какую-то братскую могилу… Когда американские солдаты вступили в лагерь, они испытывали такое страшное потрясение, что начинали рыдать. Они падали на землю. Некоторым врачи оказывали немедленную помощь. Я говорю об освободителях, не об узниках.
Средневековые художники писали видения ада, но то, что увидели освободители, было адом наяву, кладбищем мертвецов и полумертвых людей. Представьте, что вы входите в некое пространство, где есть только скелеты, сожженные тела и смрад горелой плоти. Дышать этим смрадом было невозможно. Американцы видели штабеля тел, переложенных дровами. Некоторые были мертвы, но кое-кто еще был жив…»
После посещения нацистской преисподней Сэлинджер был госпитализирован с диагнозом «боевое истощение». Но, как справедливо подчеркивал Эберхард Элсен, «нервный срыв, произошедший у Сэлинджера, не был вызван боевым стрессом… Он не был пехотинцем. Сэлинджера надломило освобождение лагеря Кауферинг-IV.»
Низверженный в ад Сэлинджер находит единственно возможный для него путь назад – в мир людей. Он поступает совершенно по Достоевскому: в мире, где любовь невозможна, он находит свою любовь. Он влюбляется в девушку, в которой видит свою «чудесную жену» – «деву из преисподней», – призванную спасти его. Этот мифопоэтический поступок выразился в его отношениях с возлюбленной Сильвией самым непосредственным образом. Сэлинджер действительно наделял Сильвию чудесными качествами. Лейла Хэдли Люс свидетельствовала: «Между Джерри и Сильвией существовала совершенно телепатическая связь, и они встречались во снах. Для меня это звучало странно, но Джерри истинно верил в это и так мне и говорил об этом». Дочь Сэлинджера Маргарет приводила слова матери писателя, Клер, утверждавшей, что Сильвия «околдовала» ее сына.
Джерри и Сильвия.
Конечно же, дело не в том, что Сильвия околдовала Джерри, а в том, что сам Сэлинджер был очарован своей избранницей; впрочем, даже не Сильвией, а тем мифопоэтическим образом девушки, который сложился в его внутреннем мире. Но Сильвия не была той «чудесной девой», какой хотел ее видеть Джерри. Она была женщиной из плоти и крови. Разочарование Сэлинджера в Сильвии было неизбежно; вопрос был лишь в том, когда оно наступит, и в какую бездну оно отбросит этого «трижды романтического мастера». Эберхард Элсен, описывая события, связанные с разводом писателя, отмечал: «По словам Сэлинджера, между ним и Сильвией происходили телепатические разговоры или разговоры в состоянии транса… После того, как он расстался с Сильвией, Сэлинджер признался друзьям, что в течение восьми месяцев брака он не писал (время „спасения“ – Д. С.), но после того, как Сильвия вернулась в Европу (т. е. после разрыва отношений – Д. С.), он закончил новый рассказ. Из другого письма, написанного Сэлинджером Элизабет Мюррей, узнаем, что рассказ „Хорошо ловится рыбка-бананка“ первоначально назывался „Мужским
