Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
В контраст многим темным эскизам, приезд Чацкого был написан в самых светлых тонах. Этот странный эскиз, проникнутый острым чувством красок, вызвал общее внимание и серьезное отношение артистов. Очень сильно, но грубо-тенденциозно был написан эскиз бала и сумасшествия Чацкого. Среди пляшущих полузверей стоял сам «светло-Чацкий» в белом костюме, с разбитой лирой и измятым венком, освещенный сверху лучом. Правой рукой с зажатой в кулаке плетью он замахнулся на окружающую его толпу, точно намереваясь изгнать всех «мрачно-блудных», как Христос изгнал торговцев из храма.
Один из последних эскизов – сцена Лизы с Молчалиньм в четвертом акте – вызвал общий ропот и протест: даже почтенная мамаша не вытерпела и ушла, другие актеры также стали расходиться, ушел и я.
Что было после, я не знаю. Слышал только, что при выходе из театра художник пел «Со святыми упокой» и «Вечную память». По-видимому, это пение относилось ко всему театру и к нам, его артистам, устаревшим для нового искусства.
Снова во всех углах театра прозвучал звонок. Все собрались в фойе и начали беседу. Ремеслов с большим достоинством занял председательское место, так как Творцов сообщил по телефону, что его выбрали председателем на актерском съезде и что это лишает его возможности бывать в течение нескольких дней на репетициях.
На первых беседах, по обычаю театра, слово предоставляется всем желающим. Обыкновенно в эти дни говорят те, которым на спектакле приходится молчать, то есть бессловесные сотрудники. Первым из них выступил наиболее самонадеянный и очень глупый человек, любитель громких слов митингового характера. Он устами Чацкого призывал жестоко бичевать устаревшие устои нашего общества, которые мало изменились со времени прошлого столетия; он умолял артистов позлее осмеять с помощью гениальной сатиры Грибоедова представителей светского общества и бюрократию – злейших врагов обновления человечества. Только в этой благородной задаче он видел оправдание и общественное значение постановки «Горя от ума» в передовом театре… По мнению говорившего, Чацкий нечто вроде митингового оратора со здоровой глоткой, зычным голосом, свирепым лицом. Цитируя реплики Чацкого, сотрудник гудел басом и потрясал кулаками в воздухе.
Следующий оратор говорил почти исключительно о Чаадаеве[58]. Его речь не имела никакого отношения ни к пьесе, ни к Чацкому, ни к Грибоедову, ни к постановке. Единственный ее смысл заключался в том, что она дала возможность говорившему блеснуть своей эрудицией.
Третьим – очень скучно, витиевато – говорил один из так называемых друзей театра, молодой приват-доцент, известный своими рефератами, которые он читал по разным клубам и кружкам.
Пользуясь правом председателя, Ремеслов взял слово не в очередь.
– К делу, к делу! – закричал Чувствов.
– Я присоединяюсь к мнению господина Ремеслова, – очень твердо и уверенно заявил наш премьер Игралов.
– Я тоже поддерживаю мужа! – заявила его жена, артистка труппы.
– И я… – сказала какая-то маленькая миловидная блондинка, сидевшая в углу, никем не замеченная.
– Кто это? – стали спрашивать друг друга артисты и особенно артистки.
Оказалось, что это была жена Ремеслова, только что принятая кандидаткой в сотрудницы.
– Ого! – воскликнул кто-то.
Мы переглянулись.
– Позвольте узнать, в чем будет заключаться та настоящая работа, о которой вы изволите говорить? – с утрированной вежливостью обратился Рассудов к Ремеслову.
– Извольте, – ответил Ремеслов с оттенком снисходительности. – Прежде всего мы сверим тексты ролей с подлинником. Потом я покажу эскизы декораций, костюмов и гримов, которые сделал художник по моим указаниям при последней моей постановке в Киеве. После этого я проведу ряд считок, сделаю свои указания по поводу постановки пьесы, объясню мое толкование ролей. Потом я покажу вам свою мизансцену; вы ее запомните. Далее вы проведете несколько репетиций с тетрадками, а после будут даны несколько дней на выучку ролей и начнутся сплошные репетиции всех актов: сначала без декораций, то есть в выгороженных контурах, а потом и в декорациях, которые не задержат, за это я вам ручаюсь. Без вас я проведу монтировочные репетиции, после которых будет назначена одна, а может, и две генеральные репетиции. Я не люблю занашивать новые пьесы. Наконец состоится спектакль, и мы предстанем перед публикой на ее суд.
Программа Ремеслова была принята молчанием…
– Разве наш главный режиссер отказался от постановки «Горя от ума»? – спросил после длинной паузы Рассудов.
– Нет, – ответил удивленный Ремеслов.
– В таком случае, – сказал Рассудов, – он отказался от своих принципов в искусстве, которыми руководствовался до сих пор?
– Тоже нет, – ответил еще более удивленный Ремеслов. – Из чего вы это заключаете?
– Я заключаю это из предложенного вами плана работы, – пояснил Рассудов. – Он является полной противоположностью тому, что обыкновенно говорил и делал сам Творцов.
– Я ввожу лишь небольшие изменения для ускорения работы, – возразил Ремеслов.
– К сожалению, – возразил Рассудов, – эти изменения ведут к полному уничтожению наших главных творческих основ.
– Вы меня пугаете, – пошутил Ремеслов.
– Очень сожалею, но и мы все испуганы вашим предложением.
– В таком случае не откажитесь объяснить, чем я вас так напугал.
– С большой охотой, – любезно ответил Рассудов, – но боюсь, что это объяснение отвлечет нас от «Горе от ума», которому посвящена сегодняшняя беседа.
Было решено выяснить недоразумение, прежде чем продолжать дальнейшую работу. Слово предоставили Рассудову, который лучше всех мог говорить об основном методе творчества нашего главного режиссера и руководителя Творцова. Недаром же Рассудов не расставался с тетрадками своей летописи и то и дело записывал в них те мысли, советы, афоризмы, которые щедро разбрасывал Творцов во время репетиций, уроков и разговоров об искусстве.
Рассудов начал с жеста недоумения: он поднял плечи, беспомощно развел руки, сделал кислое лицо и произнес глухим голосом:
– Как я могу в четверть часа объяснить то, чему нас здесь учили годами и так и не выучили до сих пор? Могу сказать кое-что из того, что необходимо сказать по этому вопросу, – одну тысячную часть… Но едва ли это поможет нам понять друг друга… С чего же я начну? – сказал он сам себе, потирая кулаком лоб, и добавил шепотом, мысленно составляя план своей речи: – С чего, с чего? Тема так обширна, так неисчерпаема!..
– Видите ли, можно переживать роль каждый раз и при каждом повторении творчества. Это – искусство переживания. Можно переживать роль однажды или несколько раз у себя дома для того, чтобы подметить телесную форму выявления чувства и после воспроизводить эту форму по памяти, механически, без участия чувства. Это искусство представления.
– Знаю. Об этом уже писал Сальвини в своем письме, Коклен в своих брошюрах[59], – поспешил похвастать эрудицией Ремеслов. – Все это не ново.
– А разве в искусстве можно говорить только о новом? –
