Альманах «Российский колокол» №3 2024 - Альманах Российский колокол
Вторая жена. Да, была и вторая… Хороший, однако, попец у этой парикмахерши был! Потому-то и сбежала от безработного… без пяти минут, то есть без пяти лет пенсионера всесоюз… Знала она, что такая попка всегда… всегда её прокормит. А здесь… а здесь ещё и этого старого козла, пенсионера недоделанного кормить.
Пётр Сидорович снова ощутил во рту и где-то там, «внутрях», горечь от всплывших в памяти слов этих обидных… Разве он не искал? Разве он не предлагал свой тридцатилетний опыт лекальщика-инструментальщика? Да только правителям страны в то время не лекальщики нужны были, не колхозники для подъёма и восстановления своего собственного производства и сельхоз… а лакальщики, да лизальщики, да торгаши добром народным, душами, и телами своими, и телом страны вот этой, в которой…
Пётр Сидорович уже не в стопку, а в привычный гранёный стакан выбулькал содержимое «казённой». И, запрокинув голову, вылил, словно в горловину кувшина. Затем он покрутил легонько головой, погладил себя по груди, желудку, животу, как бы сопровождая живительную влагу:
– Принята, родимая! – и расслабленно откинулся на спинку заскрипевшего слегка при этом стула.
А завод-то продали. За копейки продали… А у кого тогда были деньги? У рабочих – не было. У колхозников – не было. У учителей и учёных тоже не было. А вот у кого они были? Откуда они были? Почему-то никто и не спросил! Тем и продали почему-то за копейки! Один его станок с ЧПУ, на котором он мог любую программу под любую заказанную деталь подобрать и настроить… Один такой станок в два раза больше той продажной цены завода стоил. Неужто те, кто продавал и разрешения, то бишь команду давал, по неопытности своей профессиональной не знали аль не ведали об этом?
Экономистов не было? Или патриотов своей страны не было? Аль другая цель у правителей тогда была? Другая цель…
«По причине»… По причине… Вот свет и газ грозятся отрезать, а у него только спасительный НЗ и остался. Всё выгреб… выгреб-бла… бля, жопастенькая, пока он огород у бабы Дарьи копал. Сот десять, не менее. Дом крайний, земля у неё не меряна… Пришёл с работы с бутылкой, булкой хлеба и килькой-консервой… стервой… А стервы-то уже и след простыл. На иномарке подъезжали… Соседка Валентина ви-дела… ви-де-ла. Де-ла… де-ла… А чё было не позвать? Помог бы собрать и погрузить – глядишь, хоть бы чего-нибудь из ценного оставил бы. Цен-но-го бы… оставил.
Пётр Сидорович вдруг неожиданно резво поднялся с жалобно скрипнувшего стула, дошёл до плательного шкафа, опустился на колени и пошарил внизу, нащупал шляпку небольшого гвоздика, потянул. Что-то мягко шлёпнулось, и Пётр Сидорович понёс к столу свёрток в серовато-белой материи, бывшей, вероятно, когда-то куском старой простыни. Он нервно развязал тугую затяжку узла и стал бережно выкладывать содержимое на стол. «Хоть это-то, прости, Господи, не увезла…» Семейные реликвии Пётр Сидорович Иванов берёг свято. Хотя вот за орден Великой Отечественной войны Витька-шельмец, соседский оболтус, говорит, до тысячи «зелёных» можно выторговать. Медаль «За храбрость»… говорят, за две стодолларовых бумажки можно отдать. «За победу над Японией» – отец войну под самый конец прихватил…
А дедовскую «будёновку» мать не уберегла… Мыши сгрызли. Вздумала она в ней семена до весны хранить. Жаль. Сколько в ней Петька саблей деревянной и прутком из толстой проволоки чертополоху порубал, сколько голов подсолнухам снёс. Сколько тык… тык…ов истыкал, пока от отца костылём по горбу не схлопотал.
Ушёл батяня… В первый год этот – пе-ре-стро-еч-ный ушёл. Сгорел. От думок и сгорел. С горя… «Такую страну просра…» – так батяня и прошептал, уходя… Вот тогда, закрыв отцу глаза и подвязав бинтом острый подбородок, чтобы рот у покойного не щерился… и запил Пётр Сидорович в первый раз. Сразу после похорон… неделю. Думал, либо с ума сойдёт, либо от водки сгорит… горит… печёт. Печёт душеньку и боль, и горечь, и обида. «Не-е-е, не продам… В долг возьму у Витьки-оболтуса, отдам потом».
Рука медленно потянулась к старинному серебру. Три тонкостенных стопки. «Под-хо-рун-же-му… Сидорову Ивану Петровичу… за участие в туркестанском походе». Рюмка на тонкой витой ножке. «Хорунжему… за джигитовку в 1905 году…» «Хорунжий… хоругвь, знамя, кажется… – пьяно размышлял Пётр Сидорович, – под-хору-говью… значит, под знаменем. Выходит, зна-ме-но-но-сец, – решил Пётр Сидорович и удовлетворённо крякнул: – Странно, однако, в 1905-м… – и за джигитовку?»
Он неуверенно и с сомнением покрутил тяжёлой непослушной головой и взял в руки сосуд, похожий на большой серебряный фужер или небольшой кубок. Ножка высокая, гранёная. «За личную храбрость и преданность Государю… есаулу… 1916 год?»
«И в новом венке революций грядёт… шестнадцатый год», – В. В. Маяковский. В школе проходили, помню. Всё помню. Не знаю только, зачем всё помню… Потому и… Нет, это тоже нельзя. Это – История… И моя тоже». А это что за штуковина с выпуклыми потёртыми боками и с петелечкой на тонкой шейке, изогнутой набок, вероятно, для удобства пользования? Сверху выпуклая крышечка на защёлке. Вероятно… та-ба-кер-ка». Пётр Сидорович отодвинул её в сторону, осторожно сложил семейные реликвии в старую серую тряпочку и, пару раз пошатнувшись, отнёс на прежнее место.
Табаком он не пользуется. Сигаретами дешёвыми обходится… Пачка – на три дня. «Таблетки в ней хранить, что ли» И, прежде чем открыть, решил протереть табакерку от пыли и налёта времени и увидеть её настоящий блеск. Неужто и в самом деле серебряная?
Пётр Сидорович взял в руки шерстяной носок не первой свежести. Понюхал его и неожиданно чихнул. «Да, дожил… носки постирать некогда». Однако ничего более подходящего, чтобы заставить заблестеть металлическую табакерку, под рукой не оказалось. «Манжетка, кажется, почище», – невесело подумал Пётр Сидорович и, взяв вещицу в слабую левую, стал нетвёрдой правой тереть её выпуклые бока. «Интересно, сколько за неё могут дать, если и в самом деле серебряная?»
Шерстяная ткань проявила местами серебристую поверхность табакерки. «Смотри-ка, и впрямь серебряная. Старинная, видать… Интересно, кому она принадлежала и почему её кто-то сохранил?»
Пётр Сидорович, рассматривая засеребрившуюся поверхность, не сразу обратил внимание на какое-то непонятное, похожее на тараканье, шуршание внутри табакерки.
«Вот те на! Неужто и туда забрались? И чем они там питаются? Этого мне только не хватало». Пётр Сидорович осторожно над мусорным ведром отодвинул защёлку с выпуклой крышечки… Бойкое существо, похожее на чёрного сверчка, выпрыгнуло из табакерки, встало на задние ножки, крутанулось вокруг оси и скрипучим, как бы проржавевшим, голосом негромко проблеяло:
– Чего-с изволите-с, господин хороший?
Тяжёлыми замутнёнными глазами Иванов поглядел, поглядел… на выросшую уже со спичечный коробок живность, похожую на маленького старого козла-доходягу со свалявшейся от долгой зимовки шерстью. Потом он неуверенно подтянул указательный палец к большому, сложил «щелчок»…
– Развелось вас здесь… «семейников»!
Но – то ли палец его не послушался, то ли кто его отвёл в сторону – щелчка не получилось, рука сорвалась с локтя. Иванов качнулся и рухнул было головой в салатницу, но что-то мягкое подхватило его голову, взяло за плечи, выпрямило, чуть потрясло и поставило вертикально.
– Ты кто? – Иванов тем же пальцем ткнул в сторону существа и почувствовал, как палец упёрся во что-то непроницаемое.
– Я? Чёрт! – Существо крутанулось на одной ножке, притопнуло, словно копытцем, другой и уселось на пачку сигарет.
– Выпить… хочешь? – Иванов потянулся к бутылке с мутноватой жидкостью.
– Никак нет-с. На службе не употребляем-с.
– И у кого же ты на службе?
– У вас, господин хороший!
– У меня?! Тогда – пей!
Чёртик живо, словно только и ждал этого приказа, спрыгнул с пачки, обмакнул свой длинный-предлинный, словно у крысы, хвост в самогонную лужицу, оставшуюся от опрокинутой Ивановым четвёртой стопки.
Чёрт снова уселся на пачку сигарет, положив ногу на ногу – так ему было удобнее не придавить хвост, – взял его передними лапками и стал медленно посасывать, как будто он с похмелья выцедил перед этим кружку пенистого пива, увлажняющего своими божественными парами воспалённые с похмелья ноздри, и теперь с жадностью и наслаждением покусывает и посасывает вялыми губами жирненькую, пахнущую морской, а может, простой солью спинку высушенной на жарком летнем солнце тараньки.
– Так, значит, говоришь, служишь? Это хорошо. А я вот без службы остался, без работы, значит… Хорошо служишь? Я хорошо работал… Одних грамот посчитать – вот
