Полдень, XXI век 2007 № 11 - Александр Николаевич Житинский
Я так разволновалась, что когда мы подошли к кассе и надо было покупать билеты, я просто не могла связать двух слов. Хорошо, что Виктор и тут мне помог — протянул кассиру нужную купюру, посчитал сдачу и отдал мне, а потом очень трогательно наклеивал девчонкам на руки бумажные браслетики. Он так здорово со всем этим справляется — настоящий маленький мужчина! Надо сказать Виктору-старшему, чтобы он похвалил сына.
Народу на ярмарке было немного, несмотря на праздник. Кажется, многие послушались патриарха. Но для нас так было даже лучше, мы отлично провели время. Девчонки катались на карусели, Виктор стрелял в тире, потом мы все купили горячих вафель, влезли на колесо обозрения и увидели наш прекрасный город с высоты.
Мы уже собирались уходить, но тут девчонки заметили зазывалу. Он стоял у дверей Кунсткамеры и громко кричал:
— Дамы и господа! Не пропустите! Только у нас! Невероятный паноптикум! Чудеса и всевозможные уроды [Бородатая женщина и женщина без головы! Женщина без ног и женщина-змея!
Мне не очень хотелось идти, но девчонки запросились, да и Виктор не возражал.
— Это все, конечно, иллюзии! — сказал он мне, как взрослый взрослому. — Но любопытно посмотреть, как они устроены.
Мы вошли в Кунсткамеру, прошли мимо страшных чучел индейских богов в вестибюле, поднялись по лестнице и вошли в «Удивительный паноптикум».
Оказалось, что там нет ничего страшного. Как и говорил Виктор, одни иллюзии. «Бородатая женщина» была похожа на толстого некрасивого мужчину с короткой неухоженной бородой. Виктор сказал, что борода либо наклеена, либо это симптом болезни.
«Женщина-змея» была обыкновенной акробаткой в трико, но гнулась она и правда здорово.
«Женщина без ног» висела на ремнях в небольшой кабинке, и ниже пояса у нее в самом деле ничего не было. Виктор сказал, что в низу кабинки поставлены зеркала, и они дают такой эффект.
«Женщина без головы» лежала в стеклянной витрине и понемногу шевелила руками и ногами. Виктор сказал, что в витрину вделана линза, и поэтому головы не видно. Девчонки смотрели на него с восхищением, а ему это ужасно нравилось.
— Мама, а здесь? А. здесь что? — девчонки несутся к последней витрине, и мы с Виктором чинно идем следом за ними.
— Мама, что это?
Я в затруднении, но Виктор снова меня выручает:
— Здесь написано: «Женщина, умеющая читать», — говорит он, указывая на табличку.
Довольно миловидная девушка в платье горничной сидит в витрине за небольшим столиком и держит в руках большую книгу в темном кожаном переплете. На столике стоит микрофон, и девушка время от времени внятно и размеренно произносит: «Ня-ня мо-ет Лу-шу. У Ma-ши ку-кла. Де-ти и-дут в сад». Ее голос эхом разносится под сводами Кунсткамеры.
— Ну, это совсем просто! — говорит Виктор. — Ее заставили выучить эти слова, вот она и говорит. Конечно же, она не умеет читать!
Девчонки еще о чем-то его расспрашивают, а я стою перед витриной и не могу сдвинуться с места. Опять у меня такое странное чувство, будто я вижу что-то давно забытое и одновременно то, чего на самом деле никогда не было, чего я не могу помнить. Что-то такое, чего я не должна помнить. Что-то из чужих воспоминаний.
Михаил БЛЕХМАН
ПРАВДА
Рассказ
Как же меня угораздило попасть в этот переплёт? Одна необдуманная — просто необдуманная! — фраза, состоящая из двух, в общем-то, безобидных слов. Двух привычных, каждодневных слов, внезапно ставших необдуманной фразой. Почему он считает эту цену адекватной? Я перевернулся на спину, вдохнул темноты, вот уже не помню, сколько лет заменяющей ночью воздух, а днём становящейся кирпичными стенами, палисадником под окном, черепичной крышей и невидимой решёткой наподобие окна, потому что какое же это окно, если из него смотришь непонятно сколько лет, и постарался, как мне советовала мама, думать о чём-нибудь радостном. Заставить себя найти это что-нибудь, схватить, как кошку за хвост, и не упускать, чтобы не убежала и не оставила меня в безнадёжной черноте, которая заканчивается только для того, чтобы снова начаться. Ладно, в очередной раз попробую. Скажем, моё заявление о помиловании на почти высочайшее имя. А вдруг король уже сегодня рассмотрит его? Вызовет меня на главный ковёр страны и решит — ну, к примеру, что моё заявление заслуживает почти высочайшего внимания. Конечно, не отпустит назад к маме — вот это и впрямь было бы как в сказке, но он и над былью-то не всегда властен. Поэтому буду реалистом — пусть просто скажет, что моя просьба не глупа, имеет смысл, не вынуждает его зевать или смеяться и зла он на меня не держит и попробует замолвить за меня словечко. Я никому не сделал ничего плохого — только-то и всего, что сказал правду. Я же этой правды не придумывал, я только сказал её! Одна-единственная фраза, короче иных слов, да и та правдивая, разве что, признаю, неосторожная, но послушайте сами, ваше величество, из каких она состоит слов — ни единого запрещённого словечка! Неужели же эти два слова, длящиеся меньше поворота вечного ключа в вечном замке вечной двери вечного дома с кирпичными стенами, палисадником, черепичной крышей и подобием окна, неужели эта нелепая фраза заслуживает вечного прозябания в постоянно возвращающейся черноте? Я перевернулся на другой бок и стиснул подушку.
Подушка и простыни пахли весной и воскресеньем. Я постарался надышаться ими, но ими невозможно было надышаться, и выглянул в окно. Солнце воздушным шариком медленно, но верно поднималось по небу. Я тоже поднялся и на цыпочках, чтобы пол скрипел потише, пошёл в ванную, потом снова к себе, ну, и, наконец, вышел во двор. Воскресенье, как всегда, было крас-но-жёлто-голубым. Солнце уже как следует взобралось на небо и по-хозяйски висело или лежало на давно облюбованном месте — вылитый, то есть выпеченный, мамин коржик на блюдечке без голубой каёмки, потому что какая же может быть голубая каёмка на таком голубом блюдце? Я подольше посмотрел на коржик, и он, как всегда в таких случаях, пригорел. До демонстрации оставалось ещё немало времени. Или до процессии? До парада, торжественного марша, церемонии, шествия, кавалькады… Нет, кавалькада — это что-то другое. Лучше пусть будет торжественная процессия. Процессия