Крысолов - Мара Вересень

В комнате потемнело. Он видел, хотя глаза закрыл. У цветка на окне было несколько дрожащих теней. У некоторых теней оказалось по два цветка, у некоторых – один. Подвеска над колыбелью пускала на стены радужные блики, похожие на развешанные на звонких струнах бусины.

Кто-то… отец пел. И хоть колыбельная была без слов, Вейну слышался свой собственный, вторящий ему, голос, звучащий, словно вода, скачущая по ступенькам из хрусталя, и шепчущий, как самый уютный сладкий сон.

– Тихо, тихо меж теней, – звучал подарок отца, ведь даже с двумя нотами можно звучать, не повторяясь, очень долго, – вслед за флейтою моей мягкой лапкой по камням ты беги скорее к нам…

Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. Деревянные доски настила, вдоль которого на растянутой между вешками невидимой нити покачиваются фонарики с тлеющими внутри огоньками. Зеленоватые, тускло-синие, желтые.

– Ма… – из последних сил, почти погрузившись в странносон, позвал Вейн, и вспыхнуло золотом.

Фонарики мерцали не то дразнясь, не то, подобно эху, откликаясь, а сквозь туман пролегла дорожка-спираль. Она вела к фонтану и дому напротив, в котором когда-то будет/когда-то было/сейчас тепло.

Блики-бусины дрожали, словно кто-то ударил рукой по сверкающей росой паутине и звонко сыпались в чашу фонтана. Вейн пытался их ловить. Одной рукой, второй он маленькую кошку держал. Тянулся к цветным, но ему все время попадались белые, как свернутый комок тумана, с тонкими, похожими на вены темными прожилками. И те таяли, едва коснувшись руки или проскакивали насквозь, будто Вейн сам был из тумана. Будто от него осталось эхо.

4

Мама аккуратно соскребала деревянной лопаткой мох с каменной подошвы, выступающей из земли на три ладони. Потом вытерла руки тряпицей, достала из кармашка сложенное лезвие, надрезала ладонь и приложила к камню. Нитяные темные прожилки тут же сделались красными и как никогда стали похожи на сосуды.

Он слышал, что мама где-то в доме, не нашел ее ни внутри, ни на заднем дворе и потому вышел сюда. С удивлением обнаружил, что лестница словно надорвалась, одна из ступенек провалилась и только потом заметил маму внизу.

– Что делаешь? – спросил Вейн, перегнувшись через перила.

– Кормлю, наверное… У нас дом, оказывается, живой.

– Ага.

– Ты знал?

– Да. Всегда. Он мне показывает иногда, как раньше было, тебя, отца, ира Комыша, или что снаружи происходит. А ты не знала? Разве отец не говорил тебе, что дом живой? Это часть его сути. Он так сделал, чтобы нас беречь

Мама села прямо на землю. Озадаченное выражение на лице враз сделало ее моложе, такой, какой Вейн видел ее в картинках, что показывал дом.

Стало весело. Просто так. Солнце глаза слепит, мама, приподнявшись, ворчит, собирая свои знахарские штучки обратно в сумку, и сдувает ртом лезущую в глаза прядь…

– Говорил… не говорил… Он иногда так говорил, что не понять, это на самом деле или его эльфийские заморочки. Я думала, что он просто какую-то хитрую защиту наложил. А в тот день, когда ты родился, мне не до разглядываний было: сарай вокруг или дворец. Главное, относительно тепло и сухо. У Хаэльвиена все живое было. Вода, камни… Серебро, за которым он…

Пауза была недолгой, но такой… Вейн будто на миг над пропастью встал.

Деревянная лопатка не желала полезать обратно, однако мама все же справилась с ней. И с собой тоже. Снова посмотрела на висящего на перилах Вейна.

– Теперь лестницу чинить… Я бы и не заметила, но вдруг погреб нашла, представляешь. Главное, помню, что не было там ничего такого, сколько раз ходила, а тут раз, кольцо и крышка. Еще комнатка нашлась наверху маленькая, как птичья клетушка, в конце коридора над кухней. Даже в полный рост не станешь. Эй, а ну сюда иди немедленно! По глазам вижу, что про все знал и молчал!

Мама пыталась напустить на себя грозный вид, даже руки в бока уперла, но она все еще сидела на коленках, солнце заставляло ее жмуриться, так что получился балаган, а не грозная мать.

Вейну стало весело. Он перепрыгнул провалившуюся ступеньку и спустился. Сел рядом.

– Я про погреб ничего не знаю, – честно сказал он. – Только про лестницу. Ее видно, если с чердака спускаться у моей… у детской и смотреть как бы между. И про башню над домом. Ее тоже не видно, но в ней ветер гудит как в пустом камине, или поет, как флейта. Сколько в этот раз, ма?

– Четвертый день сегодня, я после дома как раз собиралась к тебе. Тоже вроде как кормить. А ты сам встал. Вейн…

– Да?

– Ты немножко другой. – Она взяла его руку и приложила к своей. Ладонь к ладони. – Видишь? Почти как моя.

– Не почти.

– Но больше, чем была. Почему не позвал сразу, как плохо стало? Напугал.

– Прости.

– На полу лег… Ты тяжелый, как два ящерка́, когда спишь. Тощий, а не поднять. Чуть на постель втащила. Пальцами во флейту так вцепился… Развязать хотел?

– Не успел.

– Я успела. Ты не проснулся, но хоть дрожать перестал, успокоился, задышал ровно. А то холодный был, как камень, вены темные сквозь кожу и… мерцаешь. Бормотал странное.

– Что бормотал? – Про сон Вейн помнил только то, что он был, а какой именно, не помнил.

– Просил не ходить, говорил, что тебе холодно. Я правда очень испугалась за тебя, малыш.

– Прости. Я не нарочно.

– Я знаю, солнышко.

Мамина ладонь легла поверх руки, чуть прижала. Немного шершавая, как ему нравится. Другой рукой Вейн погладил флейту, цепляясь подушечкой пальца за свободные отверстия. Три. И то, которое к губам прикладывать, четвертое.

– Ма… А кошки долго живут?

– Кошки несколько раз живут. Сразу здесь и между. Зеркала на чердаке ты разбил? Почему не сказал?

– Почему спрятала?

Снова наползли облака, занавесив солнце, а оно иногда выглядывало в прорехи, дразнясь краем диска, поблескивая, как мамино складное лезвие, которое Вейн видел в стоящей рядом знахарской сумке.

Еще видел упрямую деревянную лопатку, округлые бока и плотно притертые пробки флаконов из темного стекла, зеленоватого, синего, темно-янтарного. У стекла был разный звук. Из сумки пахло странно и интересно.